Владимир Солоухин - Прекрасная Адыгене
Для удобства повествования я не оговорился несколькими страницами ранее, что при отработке травянистых склонов и осыпей Александр Александрович разделил нас на два отряда. Одним руководил он сам, а во главе другого поставил Валерия Георгиевича, энергичного и азартного физкультурника, но вовсе не альпиниста. Получалось так, что, собрав оба отряда вместе, Александр Александрович рассказывал и показывал нам (делая вводную), а потом мы расходились и отрабатывали все практически, каждый в своем отряде. Мы с Ольгой были в отряде Александра Александровича, и все бы шло хорошо и не понадобилось бы мне упоминать об этом разделении, если бы в конце занятий Александру Александровичу не пришло в голову поменяться с Валерием Георгиевичем. Ему захотелось посмотреть, как действует без него второй отряд. И в этом не было бы еще никакой беды, но занятия кончились, и по плану нам предстояло перевалить через гребень горы, чтобы спуститься в лагерь по ее противоположному склону. Вместо того чтобы соединить оба отряда для преодоления гребня, Александр Александрович вдруг распорядился, крикнув издали:
– Валерий Георгиевич, ведите отряд на гребень. Там встретимся.
Так мы неожиданно оказались под началом Валерия Георгиевича. Уже с первых шагов мы почувствовали перемену в руководстве, в методе, в альпинистской осведомленности, в темпе. Вместо ровного и уверенного подъемного шага мы рванулись вверх и через несколько минут начали задыхаться, оступаться, поскальзываться, карабкаться, помогая себе руками. Я думал, что только одному мне столь нелегко дается новый стиль руководства, но, оглянувшись, я увидел, что и все остальные дышат тяжело и карабкаются на четвереньках. Вскоре, не зная склона, руководитель завел нас в ужасный колючий кустарник, и сзади раздался ропот. В дополнение ко всему дорогу перегородили скальные выходы. Время от времени ведущий останавливал нас, а сам один уходил вверх, чтобы разведать дорогу и прикинуть, как нас вести. И возможен ли вообще здесь проход. Эти минуты были для нас желанными передышками, однако неуверенность ведущего передалась и нам. А известно, что, когда человек не уверен в дороге (например, заплутавшись), он старается пройти эту дорогу как можно быстрее, он жаждет уверенности. Он думает, что сейчас рывком преодолеет неизвестный участок и тогда наступит полная ясность. Но ясности не наступает, потому что вся дорога оказывается неизвестной, а может быть, и неправильно выбранной.
Между тем скалы становились все сложнее, одуматься мы не хотели и все более отчаянно и судорожно рвались вверх. Сзади раздался трезвый голос одного из ребят, обращенный как бы не к Валерию Георгиевичу, а к себе самому:
– Здесь уже есть куда падать. Такие скалы полагается проходить со страховкой.
Когда запаленные, обливающиеся потом, с онемевшими мышцами рук и ног, с болью в легких, с окровавленными о колючки руками мы все же выбрались на гребень, Александр Александрович со своим отрядом стоял уже там, и были они спокойны и свежи, словно и не совершали подъема.
– Проверим пульс. Нашли? Внимание! Раз!
Пульс трепыхался под пальцами, как воробей, накрытый ладонью и желающий вырваться. Я едва успевал считать пулеметную дробь сердечных ударов. Александр Александрович стал задумчив после того, как мы сообщили ему свои результаты. Самого себя я не видел, но на Олю было жалко смотреть. Она хватала воздух открытым ртом, а сквозь прирожденный постоянный румянец ее щек, особенно в складках (на месте будущих взрослых морщин), проступила известковая бледность. С этой минуты исподволь, осторожненько Александр Александрович стал готовить нас с Олей, особенно Олю (вернее, меня в отношении Оли), что, может быть, нам придется отказаться от восхождения на вершину.
Но пока что нам предстояло всего лишь спуститься в лагерь. В голове отряда опять шел Александр Александрович, и с нашего гребня мы видели, как на противоположной стороне открывшейся перед нами долины с грандиозной вогнутой плоскостью лежал ярко-зеленый травянистый склон. Он сосредоточивал наши взгляды, как вогнутое зеркало, хотелось оттолкнуться и пролететь полукилометровую толщу воздуха, так ласкала наши глаза его чистая зелень, которую как раз пересекало наискось (слева направо и снизу вверх) рыжее, с фалангу мизинца величиной, пятнышко горной косули.
Итак, утреннего томительного состояния – сумею ли я сегодня сделать все, что предстоит, что будут делать все остальные, – больше не было. До нового утра. Сегодня все сделал. Худо ли, хорошо ли, но справился. Теперь – два часа пути в лагерь. Два часа, и все под гору! Сердцу легче, а ногам тяжелее. Может, и не тяжелее, чем в гору, но неудобнее. Очень неудобно и непривычно ногам спускаться по крутым травянистым склонам. Ноги быстро устают, особенно в щиколотках, начинают вихляться и подвертываться. Не верится, что где-то есть ровная земля, по которой можно спокойно ходить. Кроме того, в этот день, в эти последние два часа, на меня навалилась жажда.
Водный баланс еще не отрегулировался в моем организме. Из меня вода льется и правда как из выжимаемой тряпки, а пить я стараюсь как можно меньше. Вот почему на сегодняшнем походе неукротимая жажда подступила ко мне: к гортани, к губам, к языку, к небу. Сколько я мог бы сейчас выпить? Например, пива? Да хоть бы один глоток! Помню, однажды в летний день засели с приятелем… Нелепость какая, если посмотреть отсюда, с травянистого склона: нарочно возбуждали в себе жажду, чтобы потом ее утолять! При расчете оказалось, что высосали в тот день восемнадцать кружек пива. По девять кружек на брата. Зачем? Пить ведь не хотелось тогда. Один бы глоток сейчас из тех восемнадцати кружек. Но некоторое чувство мне говорит, что, может быть, вовсе, если бы и поднесли к самым губам, я не стал бы сейчас пить пива, ни одного глотка. Пить хочется, это правда. Но я обсох наконец. Струи пота не щекочут лба и щек. Я иду легко. Сердце работает без нагрузки. Только вот ноги немного вихляются. Явственно чувствуется, что если бы я выпил сейчас бутылку пива, то снова сразу же бросило бы меня в противный пот, а в груди потяжелело бы, словно вместо сердца положили туда холодный липкий речной булыжник.
Учебник говорит: «Альпинист теряет много влаги, потребность организма во влаге зависит от высоты, сухости воздуха, сложности пути, нагрузки, выносливости и тренированности альпиниста; обычно она колеблется от двух до трех литров в сутки, а с высотой возрастает. Основное количество влаги организм должен получать во время утреннего и вечернего приема пищи на бивуаках. Беспорядочный прием влаги в продолжение ходового дня недопустим: это не утоляет жажды, вредно действует на сердце, повышает потоотделение и приводит к вымыванию с потом солей из организма. Днем во время большого привала пить можно».
«Во время большого привала пить можно». Скоро будет такой привал. Даже и не привал, а ночлег. Мимо наших палаток течет ручей. Это не ледниковая вода, которая тоже по-своему сладка и холодна, но все же пустовата, бессола и пахнет только снегом и льдом. Этот ручей – родник. Он вытекает из земли невдалеке от нашего лагеря.
От места рождения до палаток он пробегает по земле каких-нибудь четыреста метров.
Из многих кружек, чисто вымытых дежурными и лежащих под деревом, я выбираю большую фарфоровую чашку, случайно попавшую в компанию алюминиевой и эмалированной походной посуды. Ополаскиваю ее в струе ручья и с краями наполняю водой. Одна черненькая точечка крутится около белого дна в еще не успокоившейся воде.
Может быть, это попала песчинка, может быть, другая какая-нибудь соринка. Я черпаю снова, и теперь вода от края чашки до дна абсолютна чиста. Я отхожу от ручья и сажусь под деревом на плоский удобный камень. Теперь ничто в мире не помешает мне выпить эту чашку самого вкусного, самого сладкого, какой только может быть на земле, напитка – фарфоровую чашку холодной родниковой воды, зачерпнутую мной в ручье, светло и весело бегущем мимо нашего бивуака в тени арчовых кустов по серым камням в травянистых бережках под чистым – сегодня – солнечным небом.
…Когда в Москве шли разговоры о восхождении на вершину, имелась в виду просто вершина, еще неизвестно какая – какой высоты и какой трудности. Может быть, Александр Александрович имел в виду нечто определенное, знакомое ему, а может быть, и он не сразу принял решение.
Не могу вспомнить, при каких обстоятельствах было произнесено впервые слово Адыгене, но постепенно это слово стало повторяться все чаще и чаще. Так на фронте в минувшую войну возникало новое направление. Никому не известный ранее городок или пусть хоть и крупный город, но все же не участвовавший в солдатских разговорах, приказах и сводках, вдруг становился как бы главным на всем земном шаре. Все, от маршала до солдата, знали, что этот город придется брать, что не обойти его, не объехать, что он становится судьбой, и действительно становился потом судьбой для сотен и тысяч человек.
