Николай Погодин - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
— И что же?
— Я же говорю: аптека! Бригадир с ними умеет. Пол–литра так язык качают, заслушаешься… Все мы такие! — горько и сурово заключил Володька.
— Что значит — все? — хмуро и неприязненно спросила Ирочка. — Что значит — такие?
Светлане нужно было, чтобы Володька говорил как можно больше.
— Все, все! — поддержала она его.
— Но что это значит, вы объясните.
— А то, что бригадир у нас алкоголик и еще хуже…
— Что значит — хуже?
— Вам скажу, а представителям не говорю. И никто из нас не говорит. Значит, все мы такие.
— Поняла? — веско спросила Светлана.
Володька воодушевился. Ему захотелось раскрыть перед Ирочкой то, что болело в нем и мешало правильно развиваться его честной, энергичной, сильной натуре.
— Я не понимаю, о чем он говорит! — с вызовом сказала Ирочка. — Если ты, Светлана, понимаешь, объясни.
— Он сам объяснит.
Володька рассердился.
— Она не понимает! — передразнил он Ирочку. — Значит, жизни не понимаешь! Тогда не спорь.
— Я не спорю. Я спрашиваю.
— Нет, споришь. Чего тут не понимать! Мы же, например, представителей матом не кроем…
— Ну, ты… не забывайся!
— Ага! Не забывайся! А ты послушай, как мы говорим между собой. Это же чистое хулиганство.
Светлана расцвела от удовольствия.
— А представители этого не знают и завсегда фиксируют культурный рост. А может, и знают, но все равно фиксируют.
— Слышишь, Ирка?
Ирочка молчала.
— Показуха эта у нас в крови сидит, — продолжал Володька. — Нашего бригадира держат в организации за хорошего члена партии. Он воевал, ордена имеет. Вот никто и не скажет, что он алкоголик и еще хуже, чем алкоголик. А почему? Потому что мы все придерживаемся показухи.
— Что значит — хуже?
— Ладно! — Володька налил себе в чашку. — Узнаешь, когда пойдешь работать. Давайте сменим долгоиграющую на простую.
Воспитанная в хорошей, советской школе хорошими и милыми педагогами, Ирочка усвоила столь хорошие и столь милые представления о жизни, что в самом деле не понимала, о чем говорил Володька.
Иван Егорович не терпел людей дурного поведения, но никогда не говорил, будто у нас существуют люди с двойным образом жизни. Ирочка не могла поверить Володьке. Ей казалось, что, ругая бригадира, он просто хочет оправдать свою слабость к четвертинкам.
— Гадости говоришь! — решительно сказала она.
Володьку передернуло.
— Сама увидишь. Очень ты культурная. На улице поживи.
— И поживу. И хуже не стану. А ты говоришь гадости!
То, что казалось Ирочке клеветой на жизнь, было для Володьки тем якобы неразрешимым противоречием, которое давно мучило его.
А молодость знаменита своей категоричностью. Поэтому для Ирочки существовал один светлый тон, а для Володьки — один черный. Никаких переходов они не видели, иначе не стали бы судить о том, что их волновало, так, как судили сейчас.
Если какие–то люди скрывали что–то от других людей, как это делал бригадир, если они старались казаться лучше, чем были на самом деле, значит, в жизни существовали такие силы, которых им приходилось страшиться. Володька знал, как надо поступать в советском общежитии и как не надо. Ему были дороги нормы жизни советского общества, и он мучительно мирился с искажением этих норм в том маленьком мирке, который его окружал.
Ирочке сегодня не нравился Володька. Она не знала, когда именно он ей нравится, но знала, что нравится. Она не могла бы выбросить его из головы, он был с Ирочкой всегда, как никто до него. Почему–то она избрала по отношению к нему какую–то несвойственную ей строптивую манеру, очень хотела ее изменить и все–таки не изменяла.
— Ты не передумала? Завтра придешь? — спросил Володька так неизъяснимо родственно и посмотрел на Ирочку такими родными глазами, что у нее потеплело на душе.
Но она ничего не могла с собой поделать.
— Усвой! — ответила она раздраженно. — Я не привыкла передумывать.
— Вот человек! Спросить нельзя.
— Я просто хочу, чтоб ты знал.
— Значит, не передумала, — с облегчением сказал Володька. — С утра приходи на Арбат. Бригадир сам оформит. Обязан.
Ирочка не поняла.
— Как так обязан?
— Как, как! Я же тебе сказал!
— Тогда я не хочу!
— Имей дело с такими!.. — Володька рассердился.
Светлана закипела от удовольствия.
— Правильно, Ирка! Пошлем к чертям эту компанию. От одного вида усатой жабы зачахнуть можно.
Володька допил остаток водки.
— Имей дело с ненормальными. Для чего же я старался?
— А вам хочется, чтобы девушка имела дело с пылью, с песком, с грязью? — напустилась на него Светлана.
— Я не говорю, что мне хочется.
— А зачем вы старались?
— Она настаивала, — с неудовольствием ответил Володька.
— Ирка! — Светлана кричала. — Ирка, решай! Я же говорю, что запросто тебя устрою.
Но тут уже вступил в свои права характер Ирочки. Продолжая хмуриться, она сказала:
— Я не просила его угощать кого–то ради меня… Но передумывать я не привыкла.
Светлана не умела долго оставаться доброй и великодушной.
— Ну что ж, — язвительно сказала она. — Не хотела кушать белого, поешь чернушки. Правильно, — обратилась она к Володьке, — переменим пластинку. Давайте петь.
Голос у нее неожиданно оказался низким, глубоким, бархатным. Пела она выразительно. Володька удивленно примолк. Светлана пела какие–то свои, неизвестно кем сочиненные песни. Их не мог бы сочинить никакой поэт, потому что в них была неподдельная простота народного сочинительства. Светлане, Володьке, Ирочке были понятны простые, однолинейные образы этих песен, резкими и точными словами выражавшие любовь, измену, печаль, радость. «Ручей журчит, а я мечтаю…» Володька подладился к Светлане, и они запели вдвоем. Ирочка не знала слов и завидовала ребятам: за этими песнями стояли люди, к которым ее влекло.
Ведь до сих пор никто не знал, почему она так упорно стремилась в бригаду Володьки. Мир рабочих людей давно манил Ирочку, но после неудачного эксперимента с шинным заводом она поняла, что входить в рабочий мир нужно по–настоящему. Вместе с тем в ее решении работать в бригаде была и доля гордой юношеской романтики, и доля упрямства, и доля чувства к Володьке. Наконец, для чего–то Ирочка выписывала же свою любимую «Комсомольскую правду»!
— Ирка, я лечу. У меня свидание.
Володька вспомнил, что сегодня он должен быть у Сони, и у него сделалось нехорошо на душе. От одной к другой… Так вот разменяешься и ничего хорошего в жизни не увидишь. Володька твердо решил к Соне сегодня не ходить и, может быть, расстаться с ней навсегда.
На голове Светланы уже топорщилась ее ярко–оранжевая шляпка.
— Ирка, мы провели время мировушенски… Помнишь, в пятом говорили…
От пятого класса их отделяло уже шесть лет. Можно смеяться над оранжевым одеянием Светланы, но ведь она самостоятельный человек, живущий своим трудом. С завтрашнего дня Ирочка тоже начинает самостоятельную жизнь. Прощай, детство! Ты где–то вдали, в розовых мечтах далекого прошлого, мировушенское…
Как натура очень цельная в своих симпатиях и антипатиях, Светлана, уходя, лишь мельком кивнула Володьке, а Ирочке сказала:
— Будем дружить. Прошлому гроб и свечи.
Она сказала это так лихо, что Володька поморщился. Девицы, которые изъяснялись на языке рабочих парней, на его собственном языке, действовали ему на нервы.
Светлана ушла.
— И ты гуд бай, — сказала Ирочка.
Вот тебе раз! Он для нее старался, помог ей, наконец, потратился на нее. А она ему «гуд бай». В конце концов, можешь не благодарить, но не гони же человека, который к тебе всем сердцем.
— Что же ты стоишь?
Он потянулся к ее руке, все еще не веря, что ему и вправду надо уходить. Она прятала руки за спину.
— И уйду! — неожиданно для себя самого закричал Володька.
От горькой обиды кровь прилила у него к голове. Это случалось редко и, откровенно говоря, Володьке нравилось. Он считал, что кровь у него не простая, а казачья, и в таких случаях бушевал особенно воинственно и радостно.
— И уйду! — кричал он. — И не приду больше! Не приду!.. Не приду!..
Ирочка торжественно презирала его, пока он бушевал, кричал, неистово дышал, метался в поисках шляпы.
Одним махом распахнув дверь и выбежав на площадку, Володька чуть не сбил с ног женщину, которая, видимо, собиралась позвонить. Это была соседка, нарядная дама с искусственной головой. Она с удивлением посмотрела вслед Володьке, со всех ног бросившемуся вниз по лестнице, и вошла в квартиру.
У соседки были зеленые глаза, теплые и смеющиеся. Они мягко и неприятно изучали Ирочку. Красивое моложавое лицо соседки с тонкой, как бы отделанной кожей было неприятно Ирочке своей улыбающейся самоуверенностью.
