Борис Лапин - Подвиг
У других русских и иностранцев, живущих на полуострове, также есть прозвища. Добриев, бывший торговец, поселившийся сейчас в Яндагае, зовется «Купкылин» — «тощий». Норвежец-промышленник Уолл, много лет охотившийся далеко на северо-западе отсюда, между мысом Ванкарема и Северным мысом, был прозван «Усатый морж» Впрочем, с прошлого года его называют просто «Усатый калека».
В прошлом году возле мыса Северного был затерт льдами труп кита. Уолл пошел по льду закладывать динамитный патрон, чтобы потом отбуксировать кита к берегу. Но он слишком рано зажег фитиль, и патрон взорвался у него в руках.
Я видел в архиве рика его заявление, написанное на английском языке. Через Пяткина, старшего чукотского милиционера, он получил извещение, что, по состоявшемуся два года назад постановлению Окрфинотдела, он был обложен налогом на сумму в тысячу двести рублей, как проживающий на территории Камчатского округа промышленник, скупщик мехов и владелец шхуны с мотором в восемь лошадиных сил.
«В селение Уэллен
Конторе администрации Чукотского полуострова.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Уважаемый господин председатель. 14 сентября мне оторвало обе руки до плеч во время взрыва. За меня заявление пишет промышленник Ольсен, который выезжал в Уэллен и остановился у Норд-Капа, чтобы несколько помочь мне. Я стал совсем беспомощным. Я живу и кормлюсь у Теналика. Все уходят на охоту. Я остаюсь один в яранге. Надо мной смеются дети, считают меня дармоедом. Прошу вас вспомнить о том, что я белый человек, и оказать мне содействие, которого я не жду от туземцев. Если возможно, пусть снабдят меня протезом. Уехать я никуда не могу. Мне шестьдесят восемь лет. Денег я не накопил. Куда денусь, если поеду в Америку, или в русские города? Чукчи меня кормят пока моржовым мясом. Прошу снять с меня обложение, так как в настоящее время оно не соответствует действительности. Шхуна разбита во время шторма, лежит на берегу, что подтвердит м-р Пяткин.
За Уолла подписал бумагу Ольсен. Свидетельствует приложением пальца Теналик».
Чукчи ссорятся между собой. Тот, кто сильно сердит на другого, сочиняет частушки, осмеивающие врага. Все друзья и приятели разучивают эту частушку, и она приклеивается к осмеянному человеку навсегда, точно так же, как прозвище. Песню помнят и тогда, когда все давно позабыли о породившей ее причине.
В Уэллене все поют такую песенку, сочиненную женщиной Каингитт. Она вышла замуж за науканского эскимоса по имени Теппак (на языке эскимосов это значит «табак»). Эскимос прожил в Уэллене около года, а потом рассорился с женой и уехал в свое селение. Теперь чукчи поют песню на ломаном эскимосском языке, чтобы обидно было эскимосам.
— Эй, мой жевательный табак! Не сладкий он и не горький,Слабый, словно моховина!Я, Каингитт, взяла его в рот,Пожевала… Да как выплюну егоВ Наукан обратно!
(Тыппакингоон канахмияхкам кыппыльгам Каингиттам какнгииттаам Нувокамынг ыхта…)
Такие песни поются во время танцев и праздников.
Сейчас в Уэллене заморские гости — американские эскимосы, приехавшие с той стороны Берингова пролива. Они приехали для того, чтобы обменяться подарками с чукчами, среди которых у них много побратимов. В сущности, обычай ежегодных подарков сводится к обменной торговле. Гости привозят винчестеры, галеты, мыло, рыболовные снасти, шведские примусы, жевательную серу, украшения. Забирают пушнину, моржовые и мамонтовые клыки, иногда спирт, если чукчам удастся достать с парохода. Кто не может отдарить по полной цене, оставляет долг до будущего года. Иногда старики ездят специально на Аляску взыскать долг за подарок.
Все гостящие сейчас эскимосы прекрасно говорят по-английски. На русских они смотрят с недоверием. Мне передавал Кыммыиргин:
— Вчера Джон Браун напился и много ругал русских людей. Говорит, все русские сумасшедшие. Не верят в бога. Хотят, чтобы никто не торговал. Кулидж — хороший президент. Он покажет им, как не верить в бога. Если захочет Белый Дом — всех русских прогонит. У американцев есть большие города: Ном, Джюно, Устье-Юкон-Пост, Сан-Франциско, а у русских городов нет. Есть Уэллен, Наукан — вот и все. Дураки! Не могут даже сосчитать дней как следует. У них среда, у нас вторник.
У последнего замечания Брауна были свои основания. Между Большим и Малым Диомидом проходит знаменитая граница дней, где пароходы, идущие на восток, прибавляют одни сутки к своему счету. У нас на «Улангае» это было поводом для всевозможных шуток и разговоров, когда пароход шел по Берингову проливу: «На левом борту у нас воскресенье, день отдыха, а на правом понедельник — полный аврал».
Кыммыиргин вопросительно смотрит на меня. Что я скажу по поводу этого? Американский эскимос, наверно, здорово поддел русских, недаром эскимосов зовут «эккергаулин» — «ротастые». Они умеют говорить.
Название «эккергаулин» имеет другое происхождение. Так зовут эскимосов потому, что до прихода американцев они имели обыкновение прорезать щеки и вставлять в них для украшения палки, моржовые зубы и стеклянные пуговицы. Сейчас этот обычай больше не существует.
Сам себя эскимос называет «инныпек», или, попросту, «человек». Так же, впрочем, называют себя и чукчи — «ораведлан» («люди», ограничивая своим племенем пределы человечества. Люди разделяются на два рода: анкатлин (береговые) и чаучуван (оленные). Все остальные народы мира — это не люди, а тангитан — чужаки. Только в последние годы у чукчей и эскимосов Берингова пролива начинают прививаться названия «американ», «русситлин», «норвэитлин». Оленные чукчи до сих пор называют русских «мельгитангитан» — «огненные чужаки». В память о том, вероятно, как первые русские завоеватели края уничтожали огнем туземные селения. Американцы до сих пор называются у них «пинакутангитан» — «чужаки с брусковым чаем». Норвежцы — «люлютульхин» — «усатые люди».
…В честь американских гостей уэлленцы устроили большой крисмэс. Этим словом у них обозначается всякий праздник, торжество и даже воскресенье (эскимосы набожны и празднуют воскресенье). Я не сразу догадался, что это слово, вошедшее в язык уэлленских чукчей, не что иное, как английское «кристмес» — «рождество». Франк пришёл в рик просить, чтобы дали помещение для крисмэса. Им отдали все четыре комнаты канцелярии. Столы и стулья были вынесены в комнату председателя и в школу.
И гости, и хозяева, пестро разодетые в цветные рубашки, набились в помещение рика. К передней стене сели шесть стариков с огромными бубнами в руках. Каждый ярар (бубен) был в три четверти метра диаметром, широкий и плоский, с желтой пятнистой кожей, туго растянутой, как человеческое брюхо.
Самый старый из стариков ударил длинной дрожащей колотушкой в центр бубна. Пронесся глухой вибрирующий звук, похожий на пение оборванной струны. С веселым усердием и неподвижными лицами все ударили по бубнам. «Аайнгааа-а-ай», — запел Рентыиргин заунывно и в нос. «Ах-ах-айанга-йа-йа», — повторили старики. Одним и тем же движением они подымали гибкую колотушку вверх и опускали ее на гулкую кожу, словно по команде раскрывая рот и тряся головой.
Шесть бубнов производили оглушительный и печальный грохот. Иногда стук учащался. Колотушки ударяли плашмя по всему бубну, захватывая оба его края, и тогда звук получался пустой и щелкающий, как хлопанье мокрого паруса.
— Айайа-йа-йа! — закричал Рентыиргин.
Куда я (знаю!) поеду?Поеду я в лодке на остров Диомида.А что я привезу назад?Деревянную лодку с руль-мотором.А кто меня на берегу встретит?Уэлленские девушки, уэлленские девушки!
— Хо, хо, хо! Пляшите, подымайте рукавицы! — радостно взвизгнул он, бросая перед собой короткие кожаные перчатки, обтянутые красной тесьмой. По туземному обыкновению, танцевать нельзя без перчаток даже тогда, когда происходят пляски в пологе и все танцуют голыми, как, например, во время праздника кита. Почти как в Европе — бальные перчатки.
Первыми танцевали худые, щуплые юноши — Кыммыиргин, Та-Айонвот, Ныкитта. Надев перчатки, они застенчиво и неуклюже переступали с ноги на ногу, выбрасывая вверх руки, завывали тонким голосом, подражая крикам песца:
Кто эта женщина — она без пальцев — совсем не работает?Она плохая, белая, как вошь,Кожа мягкая, руки слабые,—Это жена русского начальника.
В песне говорится о жене одного из сотрудников рика, прожившей здесь зиму.
— Вот так, вот так! Кайгуа! Правда!
Все надрывались от смеха.
— О хитрец Ныпеуге! Как ловко говорил про русскую женщину! А ну спой еще, спой!
