Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России
— Революционный народ, — тут же ответил студент.
— Ка-кой народ, вы сказали? — потянулся ухом вниз Коняев.
— Революционный!.. Я, кажется, ясно говорю, — обиделся студент.
— А-а… — протянул Коняев, не понявши, каким образом может охранять порядок народ, если он сам весь революционный.
За спиной его в толпе какой-то солдат говорил речь, но такую путаную, что Коняев понял только одно вот это: «Между прочим, рабочий человек все равно тянет свою, как вол какой, лямку… Хорошо… Между прочим, он должен сидеть на четвертом этажу и розы нюхать…» Тут все почему-то захлопали в ладоши, а Коняев подумал горестно: «Русский! Это русский человек говорит, потому что говорить не умеет…»
Только двух совсем юных мичманов и прапорщика флота средних лет, быстро идущих, заметил капитан, а то почему-то не видно было совсем офицеров. Чем дальше, тем больше на него нападала какая-то оторопь, точно читает давешнюю газету или видит непостижимый сон.
— Кончено, совсем кончено, — бормотал он. — Что же, да что же это такое?!.
На какого-то рабочего с белой повязкой на рукаве городского пальто и с берданкой наткнулся он на углу двух улиц и посмотрел на него подозрительно: не разбойник ли?
— Ходишь еще? — сказал ему вдруг, криво усмехаясь, рабочий. — Ну, ну, ну, походи еще немного, попрыгай!
Это был обыкновенный фабричный или заводской рабочий, — может быть, и наборщик, с бледным свинцовым лицом, и не русский, нет, во всяком случае не чистый русский, явная смесь, и «попрыгай» вышло у него нетвердо.
— Это ты кому? Мне? — спросил, не обидясь даже, а совершенно недоуменно Коняев.
— Проходи! Не разговаривай много! — и рабочий неумело подкинул тяжелую для него берданку на изготовку.
«Об этом нужно сказать матросам!» — вдруг почему-то решил Коняев. Представились те двое, что вели его с Исторического бульвара, и он бормотал, отходя: — Непременно, непременно матросам… И у меня ведь сестра умерла, Соня, — как же он смеет так, мерзавец?
Он уже дрожал, отходя, нервической дрожью и даже мало что замечал: все равно все было совсем непонятное, чужое, — Порт-Саид… Погнались было за ним двое мальчишек, крича: «Смесь!», «Смесь!..» — но скоро отстали, увлеченные огромным автобусом, который все гудел, требуя дороги: на нем еще везли куда-то несколько человек в жандармской форме.
Улиц, должно быть, не подметали все эти дни: везде попадали ноги в плевки, окурки, кучи подсолнечной шелухи. В Рыбном переулке, куда повернул Коняев, из подвалов, сквозь железные решетки, очень скверно пахло, но здесь было нелюдно. «Здесь, — думал он, — можно было поговорить с матросами… с последней Россией, здесь, с настоящей Россией… Если и матросы тоже, тогда куда же еще идти? Некуда! Тогда уж конец, самый последний конец… совсем конец… совсем конец…» И Коняев почувствовал даже, как от одной мысли этой земля заколебалась было и поползла из-под его ног, но, укрепясь все-таки, он стал возле лавочки, в которой летом торговали сельтерской водой и бузой, а теперь папиросами, семечками и еще какою-то дрянью, — стоял и думал: «Ведь везде теперь матросы, — суда пусты, улицы полны, — будут идти какие-нибудь двое (почему-то представлялись упорно именно двое), и он их спросит: „Братцы, что такое случилось?..“» И, действительно, тут же, спеша куда-то, почти пробежали мимо не двое, а трое, никто не отдал чести, только поглядели мельком на быстром ходу, — потом и двое: шли не спеша; хорошие лица. Коняев привычно поднес было руку к пуговице на груди, чтобы принять честь, но проходящие отвернулись.
— Братцы! — крикнул им капитан. — Братцы-матросы!
Остановились, и один сказал высокомерно теноровым певческим голосом:
— А братцев теперь и нет!
— Нет?.. Как нет?
Коняев долго вглядывался в них, как в шараду, которую если не разгадать, — конец. Он и не заметил даже, как щегольской автомобиль, — четырехместное ландо, — тот самый, который он недавно видел, с тремя матросами, свернул с Нахимовской именно в Рыбный переулок.
— Братцев нет, а есть теперь товарищи, — сказал другой матрос, постарше.
— Это… чем же лучше: товарищи? — спросил было Коняев, но тут автомобиль, свирепо фырча, остановился зачем-то недалеко от них. Он пыхтел, рычал и дрожал и весь рвался вперед, как лихой зверь. Все три матроса спрыгнули и пошли к нему.
— А ну-ка, давай сюда погоны царские! — потянулся к плечу его матрос с простым круглым большеротым лицом.
— Мерзавцы!.. Опомнитесь, мерзав… — крикнул было, подняв для защиты руки, Коняев, но тут же, прикусив язык, ткнулся головой в чье-то колено, сваленный сзади подножкой.
С него, бившегося внизу, сорвали погоны и бросили их под колеса на мостовую. Откатившуюся фуражку его поднял матрос с певучим голосом, сковырнул кокарду, подумал секунду над огромным толстейшим козырьком, потом рванул его вместе с куском сукна и спрятал в карман на подметки.
Последнее, что слышал Коняев, был пронзительный бабий крик около: «Батюшки! Флотского убивают!» Потом он перестал сознавать.
Алушта, 1918 г.
Львы и солнце*
Глава первая
В 1917 году 25 февраля в Петрограде появилось в одной малотиражной газете объявление:
ПРОДАЮТСЯ ЛЬВЫ
Новоисаакиевская, 24, 3.
В те времена продавалось все, потому что все бешено раскупалось, потому что гораздо больше было денег, чем товаров, но львы, которые продавались кем-то в Петрограде, — это было слишком неожиданно даже и для тех неожиданных дней.
Иван Ионыч Полезнов, разбогатевший на крупных поставках овса в армию, раньше приказчик мучного лабаза, а ныне владелец приличной зимней дачи вблизи Бологого, человек лет пятидесяти двух, но еще без единого седого волоса в русой бородке, видный собою, полнокровный, хотя и недавно, но зато очень прочно поверивший в свою звезду и потому благодушный, живший теперь в номере хорошей гостиницы в начале Невского, ближе к Зимнему дворцу, прочитав за утренним чаем это объявление, сказал весело вслух самому себе:
— Ну-ну!.. Львы!.. До львов дошло!.. Вот так штука!..
Он просмотрел потом еще несколько объявлений (с них обыкновенно начинал он читать газету) и опять наткнулся на то, что продаются львы: это было напечатано крупно и на видном месте.
Полезнов подумал: «Что же это, цирк распродается или зверинец?» — и привычно потянулся к трубке телефона, чтобы узнать, так, между прочим, сколько именно продается львов и по каким ценам, но, присмотревшись к объявлению, не нашел там номера телефона.
Убежденный в том, что такие коммерческие предприятия, как цирк или зверинец, не могли бы сдать объявления в газету, не указав номера своего телефона, Полезнов посвистал тихонько и, как только окончил чаепитие, оделся и вышел на Невский, от которого Новоисаакиевская очень близко, и в первую очередь решил пройтись полюбопытствовать, что это за львы, кем именно и почему продаются.
Было средне морозно. Стояли длинные хвосты очередей вдоль тротуаров. Проходя мимо них, Полезнов участливо спрашивал, за чем стояли — за хлебом или за сахаром?..
Сам он был очень запаслив, и склады всякой снеди и других житейски необходимых товаров у него в Бологом были большие; самому ему еще не приходилось стоять в подобных хвостах, но был он человек общественный и очень любознательный до всего, что касалось торговли. Команда молодых солдат, совсем еще мальчишек, плохо державших шаг и равнение, пересекала Невский, остановив вагоны трамвая и длинный ряд автомобилей. Угорелые газетчики бегали с телеграммами и что-то кричали, но в крики газетчиков в последнее время перестал уже вслушиваться Иван Ионыч и телеграмм сознательно не покупал. Как бы ни шла война, его она касалась только стороной — поскольку был еще овес на северо-западе России и лошади в русской армии. Того, чтобы немца допустили взять Петроград (столицу!) и вместе с ним станцию Бологое, он решительно не допускал. Детей на фронте у него не было и быть не могло: женился он лет за семь до войны, и дети его, всего четверо, были еще младенцы. Когда он бывал дома, то чувствовал себя с ними в одно и то же время и отцом и даже как бы дедом, что только усиливало его к ним нежность; и вот теперь, доходя до Новоисаакиевской, он представил, как туда, в свое гнездо в снегах, он возьмет да и привезет вдруг, шутки ради, живого льва в железной клетке и какой радостный визг и крик подымут около такой необыкновенной игрушки дети.
С гурманством северянина (он был костромич родом) Полезнов втягивал широкими легкими стынь февральского воздуха и жесткие порывы ветра с Невы, а свою кунью шубу он даже несколько распахнул, так как от ходьбы нагрелся.
С некоторых пор, когда вообще появилось так много нового в русской жизни, Иван Ионыч усвоил и всячески развивал в себе спасительную привычку как можно меньше обращать внимания на все кругом и удивляться.
