Петр Павленко - Счастье
— Я же знаю, что меня трудно использовать… Бросьте… Вы только Наташеньке помогите… Она в таком положении, понимаете…
Этого не выдержала даже подозрительная и жестокая Огарнова. Всхлипнув, она ударила кулаком по столу, и это прозвучало как резолюция.
Юрия поставили ночным сторожем к складу, а Наталью определили в огородную бригаду к Паусову, у которой сейчас только и дела было, что заготовлять семена, ремонтировать парники да свозить к ним навоз.
Глава третья
Воропаева не было в городе вторую неделю, и Софья Ивановна, мать Лены, начала уже о нем беспокоиться. Мысль, что он, поди, устроился где-нибудь в другом месте или, чего уж совсем не дай бог, остыл к затее с домом, ужасно тревожила ее. Тем более что она кое-что предприняла на свой риск, но на воропаевский счет, и ей давно не терпелось посоветоваться с ним. А о полковнике шли разные слухи.
Его пятьсот рублей она давно пустила на ремонт крыши, но колхозный кровельщик Маркел превысил лимит, и ремонт обошелся в девятьсот, так что четыре сотни она задолжала. Садовник, пообещавший посадить штук пять инжиров да куста три гранатника, подвел и ничего не сделал к сроку, хотя она купила — опять-таки в долг — навозу и теперь металась в растерянности — ждать ли садовника, или, не теряя времени, самой вскопать и удобрить землю под огород. Но самое главное, что две комнаты Воропаева были еще не оштукатурены и без стекол, и Софья Ивановна боялась, что он откажется от договора с нею, в то время как дом она уже закрепила за ним, по доверенности, на десять лет.
Два раза она ходила в Горстрой просить алебастру, но получила отказ. Надо было опять сунуться к Корытову, но ей самой было уже неудобно, Лена же ни за что не хотела вмешиваться в дела с домом.
— Это, мама, ваше с ним дело, — говорила она, раздраженно поводя худыми плечами. — При чем тут я?
— Как это при чем? Мы ж его компаньоны… Пополам брали.
— Это вы, мама, брали, а я ваша жиличка.
— Что значит, я брала? Вместе брали.
— Ничего не вместе. И потом, чем вы докажете, что вы в половине: договор на него, выкинет вас за милую душу — и все.
— Это нас-то?
— Хотя бы и нас.
— А за мальчишкой кто у него смотреть будет? Мы с ним так и рядились: его дом, мой уход.
— Рядились! А вот привезет он себе жену — и крышка.
— Оставь, Леночка, не морочь ты мне голову. Так уж сразу и привезет! Не больно-то скоро за безногого вдовца пойдет кто. И потом полковник человек неплохой, серьезный, на обман не пойдет.
— Да какой же тут, мама, обман? Никакого обману. Он же вам не давал зарока, что жениться не будет.
— Ты бы лучше узнала, где он пропадает. Корытову-то, небось, известно? Бросил на меня, старуху, дом и, знай, летает себе.
— Да вам-то что? Раз вы компаньонка — действуйте, не ожидайте.
— Действуй, действуй, — ворчала старуха. — Денег нет, чтобы самой действовать, как ты не понимаешь!
Но все же не удержалась и, забрав аванс под обещание связать знакомой колхознице свитер, в конце концов заманила садовника и скрепя сердце посадила все то, совершенно бесполезное, что могло прельстить ее полковника, — два куста вьющихся роз, три куста гранатника, пять инжиров, две глицинии по бокам будущей веранды, еще только намеченной колышками, и три лозы александрийского муската перед верандой — для беседки.
Она спала теперь не больше четырех часов в сутки, все свободное время проводя на дворе, который величала то садом, то огородом, то усадьбой, смотря с кем беседовала. Выложила битым кирпичом дорожку от дома к воротам, натаскала из разбитых домов камня, листового железа, кафельных белых плиток, печные дверцы, вьюшки и заслоны, две промятых, но в общем целых жестяных плевательницы, какие обычно ставились в парках, цветочные горшки и осколки оконного стекла, из которых с величайшим терпением склеивала квадратики для парников. Венцом ее находок был щенок, которого пока что она поместила в комнате, но которому уже наметила колышками будку вблизи еще не поставленных ворот.
Собственно нашлись и ворота: вывернутые из каменных обочин взрывной волной, они валялись в чьем-то заброшенном саду, подминая виноградные лозы. И, будь лошадь или машина, Софья Ивановна давно бы перевезла их на свой участок. Тогда, беспокоясь, чтобы их не увез кто другой, она привязала к ним проволокой две деревянные бирки, на коих химическим карандашом аккуратно вывела: «Ворота полковника Воропаева».
Но и этого показалось ей мало. Выпросив в колхозе баночку белой краски, она с искусством опытного маляра размашисто отчеркнула по зеленому железному низу ворот — «Ворота Воропаева». И заявила в сельсовете и в правлении колхоза, что ворота — ее. И наконец, встретив на улице Корытова, сообщила и ему, что-де нашла воропаевские ворота, да боится, чтобы их не скрали, пока полковник нивесть где носится.
Корытов удивленно хмыкнул себе под нос, захохотав, и сказал: «Да, беспокойный чертяка попался», но про ворота обещал помнить.
— Ворота воротами, а вот если начнешь ты, Софья Ивановна, красть электроэнергию, — смотри, не сдобровать!..
И как пронзил этими словами. Про свет-то она как раз и забыла.
Добрых пять дней убила она на поиски столбов по заброшенным и пока еще не заселенным усадьбам и нашла, выкопала их с остатками порванных проводов, перетащила вместе с Леночкой и двумя соседями, подготовила для них ямы, но поставить столбов сама не сумела и потом все крестилась, чтоб не поймали ее на краже, пока не придумала от завистливых глаз столбы прикрыть землей.
И даже Леночка ее пожалела.
— Если у вас от Воропаева форменная доверенность, так вы в банк сходите, — как-то сказала она, легонько улыбаясь бледными и умными своими губами.
— А что в банке?
— Субсидию дают, кто застраивается.
— Ну, ведь скажи, какой компаньон бестолковый, — заохала старуха. — Ничего не оставил одноногий чорт… А ты от кого узнала, Леночка?
— У Геннадия Александровича совещание было, слышала, — коротко объяснила дочь. — Там и о Воропаеве разговор был…
— Ну-ну… Какой разговор?
— Ну, какой может быть разговор… Ворота какие-то его поминали… Ругали его… Теперь, как у них что случится, так сейчас: «Это, брат, вроде как воропаевские ворота!»
— Ворота? — похолодев, спросила старуха. — Ну, уж это зря… — и незаметно перекрестилась. — Что же мне теперь делать, где его, чорта, искать?
— Телеграмму пошлите, — зевая, сказала Леночка. — Я сегодня, мама, пораньше лягу, завтра у нас черкасовское движение с пяти утра…
— Это что же за движение в такую рань? Придумают же, господи…
— Это такое движение, чтобы город общими силами восстановить… вроде субботника, только каждый день с пяти… два часа перед работой… — объяснила матери Леночка, раздеваясь.
— Свой дом не приберешь никак, а тут еще чужие восстанавливать, — начала было ворчать старуха, но, видя, что ее слушать некому, задумалась о телеграмме.
И утром отправила ее в колхоз «Первомайский». В телеграмме она предлагала полковнику немедленно выехать за получением субсидии. Долго не знала, как подписаться. Написать просто Журина — может не вспомнить, написать «компаньонка» — слово какое-то неприличное.
Решила, что всего понятнее будет так — ваша полухозяйка Журина.
— Тут уж дурак, и тот догадается.
И Воропаев действительно догадался бы и даже, наверное, что-нибудь предпринял, к удовольствию Софьи Ивановны, — если бы получил ее телеграмму.
С той памятной ночи, когда Воропаеву удалось поднять людей, он впервые после приезда с фронта вдруг ощутил в себе то возбуждение, довольство и уверенность, которые делают человека счастливым, преуспевающим. Он все на свете забыл тогда — и сына, и свою неустроенность, и необходимость что-то сообщить о ходе дел Корытову, — а жил широко и вольно, азартом того наступления, которое, столь неожиданно для самого себя, он возглавил. Он не помнил, где спал и что ел, да и ел ли вообще; голос его охрип, глаза ввалились, но голова давно не была так ясна, как в те дни. Он произносил речи, писал людям письма, рассказывал о фронтовых делах; и все это, немножко сумбурное, утомительное, чуть-чуть хмелящее его, было счастьем, и хотелось, чтобы ему не наступало конца.
Но на исходе второй недели, споткнувшись на крутом спуске с холма, Воропаев серьезно ушиб раненую ногу и грудь.
Кровь хлынула из горла, когда его подняли, и Варвара Огарнова немедленно повезла его в колхоз «Калинин» к тому самому врачу Комкову, которого Воропаев обругал на колхозном собрании.
Он лежал на двух матрацах, постланных на телеге, безучастно разглядывая дорогу. Огарнова не докучала ему разговорами. Ей было жаль Воропаева, и она боялась не на шутку расплакаться, если начнет разговаривать с ним. Он рисовался ее воображению отчаянным героем и человеком несчастным, да она к тому же еще и побаивалась его с той знаменательной ночи, когда этот одноногий перевернул всю их муторную жизнь.
