Евгений Дубровин - Оранжевая электричка
Коньшин молчал. Жена давно уже не читала ему стихи. Да и сейчас, он понимал, эти строки предназначались не для него.
– Это… стихи… Миркина? – с трудом выдавил из себя Петр.
– Нет! Нет! Нет! – закричала вдруг жена. – Пора бы уже знать хоть каплю поэзии! Это Заболоцкий! Заболоцкий! О боже, как же жить дальше…
Жена упала па кровать и зарыдала. С ней сделалась истерика Пока Коньшин бегал за водой, истерика прошла; жена сидела на кровати в рубашке и расчесывала волосы.
– Извини, – спокойно сказала она. – Сорвалась… Сегодня был тяжелый день…
– Я завтра же выучу всего Заболоцкого, – сказал Коньшин виновато.
– Не надо. У тебя и так работы хватает. Я просто дура.
– Я выучу Заболоцкого…
– Просто дура. Истеричная дура.
Она обняла Петра за шею:
– Ты самый добрый, умный, самый труженик. Тебе не нужен Заболоцкий.
– Почему это мне не нужен Заболоцкий? – обиделся Коньшин. – Я люблю литературу. Просто у меня нет времени… Весь день на работе, а вечером этот кандидатский минимум… Но я найду время… Выучу Заболоцкого… И других… Ты скажи кого… Я не всех поэтов понимаю, и не все мне нравятся…
– Это прекрасно – что ты не все понимаешь. Значит, в тебе есть здоровое начало. Земное. Земля ведь тоже не понимает стихов. Ее удел следить за всем живущим, родить хлеб, картошку, ананасы… Убирать не нужный хлам….
– Какой хлам?
– Ну… нас… После, когда мы дадим потомство.
– Значит, я ассенизатор?
– Ассенизатор и водовоз, – он почувствовал в темноте, жена впервые за многие дни улыбнулась ему тепло. – Очень честный ассенизатор и щедрый водовоз.
Они легли спать, но Коньшин не мог заснуть и чувствовал, что жена тоже не спит. Как тогда, в первую их ночь в палатке, на берегу Дона…
– И все-таки… – Коньшин нашел в темноте Танину щеку и погладил ее. – Я хочу разбираться в поэзии. Ты бы научила меня… По сравнению с тобой я чувствую себя неполноценным. Я, например, не понимаю стихов Миркина, но знаю, что тебе они нравятся…
– Я тебе ни разу этого не говорила.
– Чувствую… И другим он нравится. Почему? Объясни мне.
– Миркин не человек.
– Как это понять?
– Ну… не совсем такой человек, как все. Он скорее какое-то иное образование, обнаженный нерв Природы, выведенный из-под земли и торчащий на ветру. Ему всегда холодно, всегда больно… Речь его невнятна, поступки непонятны. Он и сам себя не понимает.
– Но ведь у каждого поэта должна быть цель. Он должен чему-то учить.
– Правильно. Но вот у Миркина такой цели нет. Он просто говорит, что чувствует. Это мы должны толковать его чувства и делать какие-то выводы для себя. В этом его назначение. Но он даже и этого не знает. Разве знает, допустим… подсолнух или ромашка, для чего она растет?
Коньшин подавленно молчал. Он и не подозревал, что чудака Миркина можно воспринимать так.
– Значит, он гений? – спросил Коньшин.
– Не знаю. Слова придумали люди. Слова точно ничего не определяют. Он просто поэт.
– Что такое поэт?
– Человек, который пишет стихи.
– А что такое стихи?
Таня долго молчала. Коньшин ждал затаив дыхание. Впервые за два года совместной жизни ему приподнялся занавес, всегда закрывающий душу жены.
– Стихи?.. Стихи растут, как звезды и как розы, как красота – ненужная в семье. А на венцы и на апофеозы – один ответ: – Откуда мне сие? Мы спим – вот, сквозь каменные плиты, небесный гость в четыре лепестка. О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты закон звезды и формула цветка.
– Тоже Заболоцкий?
– Цветаева.
– Опять я не попал, – огорчился Коньшин.
– И не надо обижаться на себя…
– Я и Цветаеву выучу. Хорошие стихи.
Таня нежно привлекла его к себе.
– Какой ты наивный… Наверное, за наивность я тебя и полюбила… Ты можешь выучить всех поэтов на свете, но это ничего не даст… Надо жить и болеть этим…
– Я буду жить и болеть.
– Глупый.. Это нельзя насильно. Кому что дано… у тебя своя тропинка, Прямая и чистая. Ты кормишь поэтов.
– Не хочу я кормить поэтов. Хочу жить твоим миром. Ты же не со мной… Ты всегда далеко, в другом измерении… Я не могу проникнуть в него… Как это сделать – я не знаю… Ты научи…
– И опять глупый… Глупый и наивный… Не мучайся… Живи, как живется… Это я виновата… Взбаламутила тебя…
– Но не можем же мы вечно жить в разных измерениях?
– Конечно… Это мучительно и никому не нужно…
– Расстаться…
– Нет, что ты… Я люблю тебя… Я за тобой как за каменной горой… Не представляю себе другого мужа…
– Потому что у тебя его не было.
Таня жарко задышала ему в ухо:
– И не надо… Не надо…
– Тогда иди ко мне, в мое измерение…
Он почувствовал, как Таня качнула головой.
– Не могу…
– Мое измерение примитивнее?
– Что ты… Не в этом дело…
Он шутя сдавил ее шею пальцами своими…
– Молилась ли ты на ночь, Татьяна? Говори правду!
– Каждому – свое измерение.
– Но мое хуже?
– Ой! Что ты делаешь?
– Хуже?
– Задушишь же…
– Ниже уровнем? Да?
– Сумасшедший! – Она зажала ему ладошкой рот. – Тогда умрем вместе…
Уже давно они не спали так, крепко обнявшись.
Больше никогда они не возвращались к этой теме, но стали как-то ближе друг к другу.
Но все-таки измерение Миркина пересилило его, Коньшина, измерение. Видно, не один час висел вот так поэт у окна его кухни На чем же он мог висеть? – машинально подумал Петр. Когда Миркин отшатнулся, послышался бы вроде какой-то грохот. Но под окном никогда ничего не лежало…
– Я выйду посмотрю, – сказал Коньшин.
Таня ничего не ответила. Петр набросил на полуголое тело плащ, воткнул ноги в сапоги и вышел.
Чисто сияло небо. Ветер дул с юга. Он дул порывами. Ветер нес еще летние запахи: сухой херсонской степи, нагретых за день скал Крыма, подвяленного винограда, еще теплого моря… Когда ветер затихал, побеждало дыхание севера. Оно словно таилось за забором, и едва переставали шуршать листья в саду, как тяжелый холодный воздух медленно заполнял все вокруг – и сразу начинало тревожно пахнуть снегом, колючей вьюгой, обнаженными черными кочками на вспаханном поле, побитой морозом полынью, белыми айсбергами Арктики…
Под окнами ничего не лежало. Колода была на месте. Больше ничего нельзя положить, чтобы дотянуться до стекла.
Коньшин вышел за ограду. При свете звезд он разглядел тщедушную фигуру поэта, которая медленно, с остановками удалялась в сторону центра села. Фигура двигалась рывками, словно бы согласовывала свои движения с порывами ветра; сделает пять-шесть шагов – остановится, отдышится и опять…
Сначала Петр никак не мог понять, почему так странно передвигается поэт, потом догадался.
Миркин тащил с собой что-то. Тяжелая сумка сгибала его почти пополам. Что же тащил с собой Миркин?
И вдруг Коньшина осенило. Поэт нес подставку. Конечно же… Только полоумному Миркину могла прийти такая идиотская затея: носить с собой па свидание подставку. А может быть, это кирпичи. С Миркина вполне станется, таскать за два километра кирпичи.
Вот поэт немного отдохнул, поднял свою ношу и понес дальше сгибаясь, извиваясь всем телом. В его фигуре была покорность судьбе и в то же время упорство и решимость. Глядя на упрямо двигающегося на край усыпанного звездами, словно сверкающей росой, горизонта, Коньшин понял, что упорства Миркина хватит надолго, может быть, навсегда… И если надо, он так и умрет на ходу, но не выпустит свою сумку с кирпичами.
«Это все, – подумал Коньшин. – Еще с одним измерением я как-то мог бороться…»
Он вернулся в дом и сказал жене, которая продолжала сидеть за столом, закрыв лицо руками:
– Я поеду на экзамены раньше времени… Пробуду около двух месяцев… Если ты позовешь, я вернусь… Если нет… что же, желаю тебе счастья… в твоем измерении.
Жена ничего не ответила. Через два дня он уехал в Москву, не попрощавшись с Таней. За эти два дня он не обмолвился с ней ни единым словом, спал на диване, в гостиной. Жена тоже молчала, уйдя в свои мысли. Лицо ее было грустным и неживым, словно печальная маска…
Он так и не получил ни письма, ни телеграммы.
…Сначала Коньшин решил, что кухня пуста. Если бы он не был на сто процентов уверен, что это его бывшая кухня, Петр подумал бы, что ошибся адресом. От былого уюта и чистоты не осталось и следа. Везде царил хаос. Стол завален книгами, тетрадями, засохшими консервными банками, пустыми бутылками из-под кефира… Холодильник открыт, видно, что не работает (у Коньшина сжалось сердце, как при виде больного дорогого существа). По углам висела паутина, полы давно не мыты. На веревке, протянутой из угла в угол, сушилось вперемежку мужское, женское, детское белье (разве нельзя развесить его в саду?) Повсюду следы запустения беспорядка, словно это не кухня, а чулан.
Таня и раньше не отличалась любовью к домашнему труду, уход за квартирой и приготовление пищи почти целиком лежали на Петре, а сейчас она, видно, совсем охладела к своим женским обязанностям, помогать же ей было некому…)
