Галина Николаева - Жатва
— Вася! Васюшенька! Васенька!..
Ей казалось, что если укараулить и украдкой поймать самый первый взгляд просыпавшейся девочки, то на миг глянет из-под дочерних бровей отцовский, такой знакомый, жадно желанный, насмешливо ласковый взгляд.
Если бы у нее не было детей, она просто легла бы в постель и лежала, готовая к смерти, твердо убежденная в том, что пришел ее час. Дети заставляли ее двигаться. Постепенно горе перегорело в ней, и она вышла из своего мертвенного оцепенения. Оживая, всю силу своей любви к мужу перенесла на детей.
Она и раньше любила их самозабвенно, но теперь полюбила почти болезненной, трепетной любовью. Даже в моменты самой острой печали, когда она не могла думать о себе и не могла ничего делать для себя, у нее все же сохранилась потребность делать что-то для других. Она охотно выполняла чужие просьбы и находила в этом облегчение.
Частично из-за потребности заботиться о ком-то она и пустила к себе на квартиру тракториста Степана Мохова.
Он был полной противоположностью Василия: худощав, светловолос, некрасив, с глазами спокойными и внимательными, движениями сдержанными и неторопливыми.
То, что он еще не оправился от тяжелого ранения, разбудило в ней извечную бабью жалость и потребность заботиться о нем, как о ребенке.
Сперва он относился к ее заботам настороженно и подозрительно. Думал, что она, наскучив в одиночестве, искала близости. Когда он хорошо узнал ее, то устыдился своих подозрений.
Он увидел, что она так же, как о нем, заботится о заболевшей соседке, об одиноком старике, о любом, попавшем в беду человеке. Так же заботливо и самозабвенно, как она относилась к людям, относилась она и к колхозной работе.
Казалось даже, если бы она захотела, то не смогла бы ничего делать плохо, недобросовестно, небрежно.
Когда он до конца понял ее, то поразился той выносливости, которой отличалась эта тихая светловолосая женщина.
— Присела бы ты хоть на часок, Авдотья Тихоновна. Дров я тебе сам наколю, не бабье это дело. Сядь, отдохни!
— Я, Степан Никитич, от работы веселею, а без дела мне скучно.
Степан не сразу оправился после ранения, и болезнь часто заставляла его сидеть дома.
Длинными зимними вечерами Авдотья шила, Прасковья вязала, а Степан чеботарил.
В этих мирных вечерних сборищах с негромкими душевными разговорами была прелесть, неведомая Авдотье раньше. Впервые в эту зиму прочно вошла в жизнь Авдотьи книга.
— Почитай, Катюша, академика Василия Робертовича Вильямса, — говорил Степан.
Катюша брала книгу, аккуратно завернутую в газету.
— Где мы вчера читали, дядя Степа?
— Мы читали про запас воды в бесструктурной почве. Дай покажу это место.
Гордая своей ответственной ролью в семейном кружке, Катюша садилась ближе к лампе, читала, водя пальчиком по строкам, старательно и чисто выговаривая слова.
— «Снег стаял, — читала она, — дождь кончился. Как же пойдет дальше движение воды в бесструктурной почве?» Тут, дядя Степа, поставлен вопросительный знак. Озадаченная неожиданным препятствием, она поднимала на Степана встревоженный взгляд.
— Его, доченька, называть не надо, а надо показывать голосом.
Сперва Авдотья не столько вслушивалась в смысл прочитанного, сколько, наслаждалась этой новой для нее радостью тихого семейного чтения, высоким голоском Катюши, тем, как отчетливо выговаривала девочка книжные слова.
«Посумерничаешь, так и легче… словно ветер подует на обожженное место», — думала она.
Но вскоре Авдотью згразило волнение Степана, воспринимавшего все прочитанное как открытие, касавшееся его личной судьбы.
— Гляди-ка, как живет земля! — удивлялась она. — А мы всю жизнь ею кормимся, всю жизнь по ней ходим и не понимаем.
Не только Степан и Авдотья, но и Прасковья ловила каждое слово.
«Верхняя часть пласта неспособна крошиться, и бесполезно пытаться ее крошить, от нее надо избавиться. Избавляются при помощи предплужника».
— Дядя Степа, это какой предплужник? — спрашивала Катюша. — Ты ужо нам покажешь?
— То-то и беда, дочка, что у нас в МТС предплужников нет.
Степан вставал с места, ходил по комнате:
— Пусть у меня руки отсохнут, если я хотя раз выеду в поле без предплужника. Если МТС не обеспечит, так я сам в кузне с кузнецом сделаю, а без предплужника пахать не стану!
Когда Степан привез из города первые предплужники, это. было событием, в котором принимала участие вся семья. Пока Степан налаживал предплужники, от него не отходила Катюша с маленькой Дуняшкой. А Авдотья, забежав в перерыв, забыла про обед и застряла возле МТС.
Когда кончили читать книгу академика Вильямса, то. уже создалась привычка к чтению.
Однажды Авдотья достала в читальне поэму «Зоя» Маргариты Алигер.
— Стишки? Это для детей! — с неудовольствием сказал Степан.
Ему хотелось книжек солидных, деловых.
— Не было другой-то! — оправдывалась Авдотья. Она была искренно огорчена тем, что не угодила и принесла пустяковую книгу.
— Читать или не надо, дядя Степа?
— Читай уж! Тебе как раз будет эта книжка. Вечер был особенно морозным. От окон и от пола холодило, и все, кроме Степана, разместились на печке. Степан чеботарил на сундуке. Потрескивала изба на морозе, пилил сверчок, пахло овчиной, разогретой печкой, хлебом.
Катюша сидела на подстилке, поджав под себя ноги.
Постепенно стихи захватили всех.Коптящая лампа, остывшая печка,Ты спишь или дремлешь, дружок?Какая-то ясная, ясная речка,Зеленый, крутой бережок,—
срывающимся голосом читала Катюша, шевеля от волнения пальцами босых ног. Слезы застилали ей глаза.
— Дядя Степан, это взаправду было или понарошку?
Она всхлипнула. Ей хотелось, чтобы это было выдумкой, — очень уж жаль было девочку Зою.
— Правда это, Катюша. Все это взаправду было.
Слетелись к Марусеньке серые гуси,Большими крылами шумят,Вода подошла по колена Марусе,Но б-елые ноги гор-я-ат!..
Она закрыла лицо ладонями и заплакала в голос.
— Дядя Степа, где же ты был в ту пору? Далеко ли ты был от той речки?
— Читай, доченька, читай!
Плакала простодушная Прасковья, и Авдотья уже не вытирала слез…
Казалось, не далеко, а в соседней избе умирала девочка, родная, близкая, понятная, такая же любимая, как Катюша.
— Зоюшка… девонька!.. Вот они люди!.. Вот она, жизнь!..
С новою, горячей благодарностью и любовью думала она о тех, кто защищал ее и ее детей, с новой горячей жалостью смотрела она на изуродованный висок Степана.
Не с того ли вечера началось то новое, что перевернуло всю Авдотьину жизнь?
Давно уже Прасковья, страстно желая дочери счастья, ходила подсматривать, не пришел ли Степан в горницу к Авдотье.
Давно уже соседи не сомневались в их близости, а они все еще боялись прикоснуться друг к другу, упорнее, чем прежде, величали друг друга по имени-отчеству и даже иногда начинали говорить друг с другом на «вы»
Обоюдная сдержанность волновала их обоих острее самых горячих слов, она была лучшим свидетельством глубины их чувств.
Когда по ночам Степан осторожно, чтобы не скрипели половицы, ходил по комнате, Авдотья, лежа за стеной, смотрела в темноту и улыбалась от счастья и волненья.
Она знала, что он томится по ней, но не подходит потому, что безмерно бережет и уважает ее, потому что робеет перед ней и боится нарушить и утратить ту атмосферу доверия, заботы, невысказанной, но бьющей через край нежности, которая установилась между ними.
Как ни любила Авдотья Василия, но никогда она не знала такого единства в чувствах и мыслях, такого тесного согласия во всем.
Оба они работали целыми днями, и у обоих вошло в привычку дожидаться друг друга по вечерам. Если Степан приходил домой раньше, он не ужинал без Авдотьи, ждал ее у накрытого стола; она также не ужинала без него.
Часто он возвращался поздно, когда и Прасковья и дети уже спали. Авдотья встречала его с такой радостью, словно давно не видела. У обоих за день на работе накапливалось много такого, чем надо было поделиться друг с другом, и за ужином они полушопотом, чтобы не разбудить спавших, вели длинные оживленные разговоры. Особенно сблизила их совместная работа на прифермском участке.
Авдотья заведовала молочной фермой и решила силами своих работников засеять клевером небольшое поле.
— Авдотья Тихоновна, — сказал как-то Степан, — знаешь у дальнего лога заброшенное клеверище? Видно, уже года три-четыре его не распахивали, все заросло молодой березкой да сосняком, а меж ними семенной клевер. Головки хорошие вызрели, как раз в пору убирать. С клевером в районе плохо, семян нет, вот бы собрать для того года!
