Владимир Дудинцев - Белые одежды
— Превесьма… — сказал полушутливо и, как на шарнире, повернулся было, чтобы идти. Но она стояла с протянутой рукой. «Все еще катапультируетесь?» — говорило ее лицо.
Он пожал ей руку. «Я ведь катапультировался еще вчера, — ответила его изогнутая бровь. — Сейчас я стою на твердой земле, вдали от всяческих летательных аппаратов».
И он пошел, не оглядываясь, к парку, туда, где розовели вдалеке стены институтских зданий.
Он вошел в комнату для приезжих и увидел там своего «главного». Василий Степанович сидел на койке и закусывал. Перед ним на стуле была расстелена газета, на ней он расположил сваренные еще дома крутые яйца, растерзанную селедку, измятые в чемодане домашние пирожки. Тут же лежала книга Энгельса «Диалектика природы».
— Давай, подсаживайся, Федор Иванович, — сказал он. — Поможешь дошибать припасы, а то завоняются. Москва сейчас будет звонить. Докладывать буду Касьяну про наши успехи.
Федор Иванович подсел и взял пирожок.
— Понимаешь, Федя, — Цвях ел, энергично двигая всем лицом. — Понимаешь, смотрел я на тебя сегодня. Здорово ты знаешь свое дело. Здорово, ничего не скажешь. Правда, иногда ловлю себя: чем же кончится такая наша ревизия? Я бы один всех бы подряд одобрил. И Ходеряхина этого, и Краснова. Здорово ты их накрыл. Как они до сих пор держались? У меня, конечно, знания не то, что у тебя. Я практик. Доктора мне дали за результаты. Мне дед мой и отец — они были любители-селекционеры — столько оставили материалу, столько всего наоставляли, что мне и делов было — только осваивай да выдавай подготовленные почти за сто лет сорта. Две яблони у меня уже давно районированы. А ведь и это далеко не все. Ну, а научное обоснование — тебе-то покаюсь — академик Рядно и Саул мне приделали. Саул этот, ох, и языкатый, сволочь, не дай бог к нему под горячую руку попасть. Ни одного живого места не оставит.
Задребезжал телефон. Цвях схватил трубку и, вытирая рот, покраснев, вступил в переговоры с Москвой.
— Ай?.. Да-да! Заказывал. Повторитя, барышня… Ай? Академик Рядно? Касьян Демьянович?
— Я тебе говорил, — как комар, запищал в трубке ответный голос, и Цвях чуть отвел ее от уха, чтоб слышал Федор Иванович. — Какой я тебе Касьян? Кассиан Дамианович. Ну-ка, повтори…
— Кассиан…
— Я ж тебе говорил! — академик загоготал весело. — Хоть я и народный, а имена у меня византийские. Императорские. Вот так, Вася. Ну, докладывай, как там наш молодой…
— Ой, не говорите, Кассиан Дамианович! Молодой, да ранний. Чешет так, что пыль и перья… С первой встречи, как даст… Нотацию им провел, мозги на место поставил. Ну, а сегодня работы смотрели. Нет, нет, формальных генетиков пока не трогали. Тут же с наскоку не возьмешь — надо присмотреться. Но Федя нанюхает, он крепко берет. Дело зна… Ай? Двоих наших пришлось… Окоротили. Чистая фальсификация. Да они и сами понимают, растерялись. Оглоблей хотели в рот заехать, думают, пройдет… Ходеряхин и Краснов…
— Странно, — пропищала трубка. — Ну да… Они согласились?
— Тут соглашайся не соглашайся, Кассиан Дамиановнч… Знаешь, когда за руку схватят, а в руке-то краденый кошелек…
— Ну, ладно. Только расстроил… Хотя, материалы все равно поступят ко мне. Посмотрим. Ну а как вейсманистов, еще не щипали?
— Завтра с утра.
— Ну, давай…
Цвях положил трубку. И сразу же телефон опять зазвонил.
— Кого еще черт несет, — недовольно проговорил Василии Степанович и поднес трубку к уху. — Алло!
— Меня! — отозвался вкрадчивый, но звонкий голос. — Меня несет черт, Василий Степанович! Как там Федяка, на месте?
— Здравствуйте, Антонина Прокофьевна! — Федор Иванович перехватил у него трубку. — На месте, на месте!
— Здравствуй, Федяка. Это я тебе решила позвонить. Думаю, дай-ка передам ему, что про него в институте дамы говорят. Хочешь знать? Там есть такая Шамкова. Анжелка. Аспирантка. Она тебя приметила и говорит другим кафедральным дамам: «Вот этот, который приехал нас проверять. Заметили, какой он корректный, обходительный, какая выдержка, такт. Ну, настоящий педант!».
Федор Иванович рассмеялся было, но что-то перехватило ему горло. И он, выждав для приличия паузу, спросил легким голосом:
— Ну как, хороший борщ вам сварила Елена Владимировна?
— Не то слово. За уши не оттянешь. Вот только что кончила обедать. Ты знаешь, когда он постоит суточки, настоится — ложку проглотишь!
— Вот и дали бы постоять!..
— Сколько же ему стоять? Вчера ведь варила…
— Та-ак… А что варила сегодня?
— Сегодня ей нечего у меня делать. Ты что, шпионишь за нею? Федяк!
Федор Иванович не мог прийти в себя от разочарования. Стоял с трубкой у уха и гладил себе голову.
— Ты куда запропал?
— Да не запропал, тут стою…
— Слушай-ка, есть хорошая идея: пригласи ее в кино! Ты очень строгий ревизор? Можно тебе?
— А что?
— Только молчок, хорошо? Ей нужно с тобой поговорить. Они там, бедняги, что-то предчувствуют…
— О сухарях, что ли? Уже поговорили.
— Да? Какой же ты молодец у меня! Я ей так и сказала: не бойся, его надо прямо спросить, он темнить не будет, это не в его натуре.
— Да-а… — сказал Федор Иванович. — Да-а… В общем, все так и должно быть…
Положив трубку, Федор Иванович опустился на койку рядом с «главным».
— Ты что? — спросил тот, глядя на него с подозрением.
— Да так как-то, Василий Степанович. Катапультироваться надо…
На следующий день к девяти часам они подошли к оранжереям. Они вошли в ту же дверь, что и вчера, окунулись в теплынь, и так же встретила их настороженная группа человек в восемь, и среди них, как всегда, несколько угрюмый Стригалев, совсем плоский в своем халате, и Елена Владимировна, устремившая на Федора Ивановича сияющий лаской взгляд. Все поздоровались, и, как вчера, завязался непринужденный, полный напряжения разговор.
— У ректора, вернее, у Раечки, секретарши, книжечка интересная лежит, — негромко и между прочим обронил Стригалев.
— Я думал, железнодорожное расписание, — Федор Иванович посмотрел на часы. Надо было начинать.
— Раскрыл, — продолжал Стригалев, — внутри тоже как расписание поездов — столбцы. Вроде со станциями и полустанками. А потом смотрю: батюшки-светы! Это фамилии! И знаете, что оказалось? Нет, не угадаете. Приказ министра Кафтанова об увольнении профессоров и преподавателей, как там сказано, «активно боровшихся против мичуринской науки».
Федор Иванович опустил голову.
— Ваш институт тоже упомянут?
— У нас же еще ревизия не кончилась, — вставил статный Краснов, слегка выпятив фарфоровые глаза наглеца. — Данные про вас еще не поступили.
Все сразу смолкли от его бестактности. Федор Иванович покраснел.
— Тебе-то, товарищ Краснов, ничто не грозят, — сказал Цвях. — Ты же мичуринскую науку вон как поддерживаешь…
«Ну, мой главный! Ну, штучка!» — повеселев, подумал Федор Иванович.
Так поговорив, все прошли в глубь оранжереи. Здесь, на стеллажах, стояли горшки и ящики с разными растениями, и он сразу узнал высокий ветвистый стебель красавки с несколькими колокольчатыми фиолетово-розовыми цветками.
— Чей это ящик? — спросил Федор Иванович, сразу заинтересовавшись.
— Это мое творчество, — снисходительно к самому себе сказал Стригалев. — И дальше все мое, Елены Владимировны Блажко и аспирантов.
— А что у вас здесь делает «Атропа белладонна»? — Федор Иванович не отходил от красавки, он сразу почуял интересный эксперимент.
— Она же пасленовая. Я привил ее на картофеле. Видите, как пошла! Все картофельные листья оборваны, но, представьте себе, завязались картофельные клубни! Разрешаю подкопать…
— Очень интересно! — сказал Федор Иванович и, отложив в сторону свой блокнот, запустил руку в мягкую теплую землю. Пальцы его сразу же уперлись в большой твердый клубень.
— Очень интересно! — сказал он, отряхивая пальцы. — Прививка сделана до завязывания клубней?
— До завязывания. Мы ищем подходы к отдаленному…
— Да, я сразу понял, — Федор Иванович поспешно кивнул и встретился взглядом со Стригалевым. — Надо собрать клубни и проверить на алкалоиды, на атропин. Надо все точки ставить до конца, — сказал он со значением.
«Рискованно работаешь, — подумал он, поглядывая на Стригалева. — Атропина в клубнях может не оказаться, и это будет хорошая дубина у вас в руках. Против нашего… Против мичуринского направления…»
Ему не хотелось бить этого человека, так неосторожно подставившего себя под удар. «А имею я право бить за это? — вдруг спросил он себя. — Ведь это должны были проделать мы, прежде чем громогласно заявлять…» Он то и дело принимался изучать Стригалева с растущим болезненным интересом. Лицо Ивана Ильича было подернуто болезненной желтизной худосочия, кое-где были заметны фиолетовые пятна заживших чирьев — как потухшие вулканы, а один — около кадыка — похоже, действовал, был залеплен марлевым кружком.
