Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Я кинул на траву кошму, накрылся брезентом и уже и полусне автоматическим движением натянул на ухо воротник куртки…

Утром мы выехали рано, при сером небе, опять тряслись бок о бок в кабине, и опять мой шофер молчал: какой толк говорить с человеком, который вчера сел в твою машину, а сегодня вылезет, и ни тебе его разговоры, ни ему твои никогда в жизни не понадобятся.

И я не лез к нему в душу, я смотрел на дорогу, на реку внизу, в провале, на горы вокруг…

Горы вокруг выше не становились. Но выше стала вся земля под нами, и теперь навстречу бил сухой ветер, и деревца жались к реке и были редки и низкорослы.

Долго тракт был пуст. Но потом нам встретился фургон. Оба, фургон и бензовоз, остановились, кабина к кабине, и шофер стал спрашивать того шофера, завезли ли в субботу на рудник пиво, да пили ли шоферы, да кто сколько: сколько Федька, а сколько Иван Иваныч.

А потом мы все трое закурили с одной спички, и фургон ушел на север, а бензовоз на юг.

Часа в четыре мы въехали в странную страну, в Плоскую каменистую пустыню, в странную страну между гор, голую, как пустая тарелка. Небо над ней было без облаков, горы вокруг — без леса, а на реке еще местами лежал желтый от песка лед. Ничем не заслоненное солнце светило сухо и отчужденно.

Наш бензовоз ровно урчал вперед, а сзади над дорогой висела, не опадая, поднятая нами плотная пыль, висела, как на стройке канала долго висит над трассой поднятая взрывом земля. Воздух в кабине стал шершавым, шофер прищурился, храня глаза. И так мы ехали до самого Кирбита.

На углу небрежной саманной улочки шофер притормозил:

— Вон тот ихний Дом колхозника.

Я спрыгнул на дорогу, и вокруг моих ботинок заработали вулканчики пыли.

— Спасибо, — сказал я. — Счастливо тебе.

Он даже не кивнул. Подумав немного, проговорил:

— И при нем же ихний буфет — туда ты не ходи. В чайную ходи — вон, видишь, возле школы, где антенна торчит.

Я взял свой чемодан, а бензовоз ушел дальше на юг.

Я подумал, что, может, этот парень опять попадется мне на обратном пути. Но потом посчитал дни, и вышло, что нет, не попадет. Жаль, хороший малый. Вот бы ему жениться на той официанточке…

Я закинул чемодан в Дом колхозника, под одну из семнадцати коек огромного номера. Толстая тетка, спеленатая пыльной шалью, взяла с меня рубль за двое суток, и я пошел в чайную, ту, что возле школы, где антенна торчит. Я пошел в чайную по голой улице, по пыльной каменистой земле, по узкой полоске пустыни, ограниченной двумя рядами глиняных домов и глиняных заборов.

Столы в чайной были крыты голубым пластиком, рядом с буфетом блестел никелем импортный кофейный агрегат — впрочем, он не работал. Я съел «плов» из баранины с макаронами, выпил два стакана компота и опять вышел на улицу.

Я прошел вдоль всего поселка, до самого его края, и увидел пыльную каменистую степь. Тогда я свернул в проулок, прошел весь поселок поперек и увидел желтую, с остатками льда реку, а за рекой — пыльную, каменистую степь.

Зашло солнце, и холод погнал меня назад. Когда я вернулся в Дом колхозника, волосы мои скрипели и шуршали. Во всем поселке я не встретил ни одного дерева.

Зачем здесь живут люди, когда внизу, на равнине, хватает и места, и леса, и чистой воды?

Я, как мог, умылся желтоватой водой из умывальника, и все равно было неловко всовывать пропесоченное тело между чистыми простынями…

Утром я пошел в райисполком, и мне объяснили, зачем здесь живут люди.

Оказывается, в степи, между песком и камнем, растет жесткая выгоревшая травка, на редкость богатая белком. Ее охотно едят овцы и летом, и бесснежной зимой. Овец пасут люди. А людям нужно где–то жить, нужно есть, учить детей, смотреть кино по вечерам, а в субботу ходить на танцы. Поэтому — поселок, и чайная, и клуб, и двухэтажная школа–десятилетка.

А если на горном склоне споткнется лошадь и чабан не успеет вырвать ногу из стремени, нужно промыть рану, наложить шину, а потом гипс и вогнать в предплечье сколько–то кубиков противостолбнячной сыворотки. А если на стоянке у женщины неожиданно начались роды, нужно помочь еще безымянному человеку отделиться от матери, нужно вымыть его теплой водой, грамотно спеленать и, подняв на руки, показать ему синее небо без облаков, безлесые горы и пыльную, каменистую степь. Поэтому — врач…

Я отметил командировку и хотел идти к врачу, одноногому районному врачу, совершившему незаконную комбинацию с резиной. Но редакция газеты помещалась В том же исполкомовском коридоре, и я несколько отступил от наиболее разумного порядка работы.

Газета была маленькая, двухполоска, а редактор ее был молод, перспективен и смотрел вещам в корень. Он сказал:

— Резина — это только один факт. Там наверняка и других хватает. Да что там говорить! Вот вы к нему домой зайдите. Под каким–нибудь предлогом. Зайдите!

— А что у него дома? — спросил я.

— Вот посмотрите, — многозначительно пообещал он. Проявлять настойчивость было недипломатично, и я поинтересовался:

— А как врач он ничего?

— С этой стороны пока жалоб нет, — ответил редактор.

Я ждал. Я видел, что ему не терпится высказаться, и спокойно смотрел на милый редакционный стол с образцами шрифтов, прикнопленными к потертому дерматину.

Редактор высказался:

— Это же обыватель, стопроцентный обыватель! Знаете, какой у него дом? Ковры на стенах, — он загнул большой палец, — подпол — прямо овощехранилище, — он загнул указательный, — радиола, на холодильник в раймаге записался…

Редактор рубанул ладонью воздух.

— Да что говорить! Лампы дневного света у себя устроил…

Он возмущенно загнул мизинец и уже спокойней, по–деловому, проговорил:

— Надо бы, кстати, поинтересоваться, откуда на все это средства берет.

— Ну, лампы–то стоят недорого, — примирительно сказал я.

— Дорого не дорого, а деньги…

Я смотрел на него внимательно. Но нет — никаких признаков личной ненависти. Просто должностное рвение.

Я осторожно спросил:

— Ну, а вообще–то, как вы считаете, резина им действительно была необходима?

— Ну, знаете, — сказал он, — если каждый будет на необходимость ссылаться… Вот вы зайдите к нему домой…

Я зашел к нему домой.

Я думал об этом парне давно, с Москвы, и, конечно, как–то представлял его себе. В принципе представлять героя заранее — дело бессмысленное, даже мешает потом. Но мозг не машина — не выключишь…

Я придумал себе хорошего героя. Резкий жилистый парень с сильными руками, который ничего не отдал судьбе, кроме ноги: это уж от него не зависело. Хотел стать врачом — и стал. Хотел в глушь — здесь и работает. Лечит, оперирует, гоняет по горам на приземистой местной лошадке, и костыль за его спиной целится в небо, как ружье…

А парень был из деревенских, невелик, почти тщедушен, и голубизна его глаз была размытая, простоватая. И врач он был средний, нормальный средний врач, ничего больше. Я разглядывал его и так, и эдак, но с любой стороны он был средний: и по уму, и по способностям, и по характеру. Нормальный средний врач, работяга участкового масштаба с добросовестными руками и без малейшего признака крыльев.

Да, судьба у него была средняя.

Мальчишкой жил, как все, ни талантами, ни особенной мечтой природа не одарила. Как–то шел с ребятами в школу, на переезде хотел перебежать полотно перед поездом, да зацепился за рельс…

Вышел из больницы, стал жить дальше. Освоил костылик, потом протез. Учиться пошел в медицинский — других институтов в ближнем городе не было. Старался, взял от учения все, что позволили способности, — тогда–то и вышел из него хороший, добросовестный врач–середняк.

Он и сам знал, что средний, и не домогался талантливых должностей — поехал, куда послали. Вряд ли его сунули бы в Кирбит — слишком трудное место, и врач сюда нужен сильный, нужен крепкий молодой парень, желательно романтик. Но такого под рукой не оказалось, и место романтика временно занял тихий, покладистый середняк. Занял место и стал тянуть, как умел и как мог.

Я зашел к нему домой. У парня был отгул, но мне повезло — его вызвали на чабанскую стоянку, и мы двинули по степи в тупорылом фургончике с красным крестом.

Фургончик работал честно, его незаконные шины цепко хватались за грунт, но казалось, мы просто покачиваемся на месте — степи вокруг не убывало и не прибывало, а горы все так же маячили вдалеке.

Но мы все–таки приехали на стоянку, и я стал глядеть, как мой врач сращивает руку молодому казаху–мотористу. Врач осторожно раскапывал кровавую лепешку на локте, малый кривился и постанывал, а врач вводил пенициллин, вводил сыворотку, накладывал бинты, струганые дощечки и снова бинт, причем о каждом своем движении ставил меня в известность вопрошающим тоном, как бы испрашивая санкцию.

Вся процедура заняла минут двадцать, можно бы набрать парня и ехать в больницу — можно бы, да нельзя, ибо просто так с чабанской стоянки никто никогда не уезжал. Так что мы уселись на кошму, разлили по блюдцам чай с молоком, стали есть лепешки с бараньим жиром, и парень–моторист ел с нами, ловко управляясь здоровой рукой. Он повеселел и, пока ехали в больницу, все спрашивал, когда его выпустят. А врач, нарушитель финансовой дисциплины, правда, исключительно безотказный товарищ, но, с другой стороны, стопроцентный обыватель, отвечал, что дней через десять можно будет выписать, но вообще–то зависит от организма — отвечал и поглядывал на меня: нет ли возражений. У меня возражений не было в самом деле, зависит от организма…