Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
— Привет, Антон!
В дверях стоял Приходько, белея выгоревшим на солнце чубом.
— Анатолий, ты откуда?
— Прямо из Вишняковской. Смотрю, у тебя огонек. Ты один? А где же молодая хозяйка?
— Что-то не ладится у нас с Ульяшей семейная жизнь. То я неделями не бывал дома, а теперь она уехала в Степновск сдавать экзамены.
— Ничего, со временем все обкатается и наладится, — уверенно заявил Приходько, давая понять, что ему, давно женатому человеку, известны всякие семейные неурядицы. — Разлука — это еще не самое страшное.
— Что в Вишняковской? — спросил Щедров, желая переменить тему разговора. — Готов «Эльбрус» к севу озимой?
— Николай Застрожный уверял, что все у них готово, что сеять начнут первого сентября. — Приходько не в силах был сдержать улыбку. — Есть еще новость. Евсей Застрожный покинул-таки пансионат ко всеобщему удовольствию.
— Сам ушел?
— Говорят, что после того, как у него побывал Колыханов, старик на другой же день перебрался к какой-то старухе Давыдовне. Они были знакомы еще в молодости, и старуха, говорят, приютила Евсея… — Приходько присел к столу, вынул пачку сигарет. — Разреши подымить? Я тут, возле окна… Ну, а что нового у нас? — спросил он, прикуривая сигарету. — Как встретили в крае наши успехи на хлебном фронте?
— Газеты, ты знаешь, похвалили, — сказал Щедров. — Сегодня звонил Румянцев. Поздравил и пообещал занести Усть-Калитвинский на краевую Доску почета.
— Вот это здорово! А ты, вижу, не сияешь от счастья?
— Рано нам, Анатолий, и сиять и приходить в восторг.
— А я радуюсь! Лиха беда — начало!
— Начало, верно, сделано, вернее, сделана заявка на настоящий успех.
— А ты знаешь, нас похвалил даже Холодов!
— Откуда тебе сие известно?
— Позавчера я случайно встретился с ним на дороге. Холодов возвращался из Степновска, а я ехал в Вишняковскую.
— Ну и что же он сказал?
— Хвалил за урожай, за успехи на уборке и хлебосдаче.
— Мы же намного больше продали хлеба, нежели Марьяновский, — заметил Щедров.
— И, конечно, поучал, без этого он не может, — продолжал Приходько. — Моя статья ему не понравилась. Дело секретаря райкома, говорит, не статьи писать, а побольше давать стране хлеба, мяса, молока. И Щедров, говорит, любит речи произносить. Я возражал, сказал, что и статьи писать и речи произносить секретарь райкома обязан. Кончилась наша встреча на том, что Холодов пригласил нас приехать в Марьяновский. Приезжайте, говорит, со Щедровым, посмотрите, как мы живем.
— А что? Надо бы поехать. Соседи же!
— Но когда? — спросил Приходько. — Надо же найти время.
— Я полагаю так: до того, как поехать в Марьяновский, нам нужно провести общестаничные собрания и выступить на них с обстоятельным докладом. Придется тебе, Толя, взяться за написание этого доклада.
— Вместе напишем. — Приходько вынул из кармана записную книжку, полистал ее. — Есть у меня тут пометки на память, в частности я записал о Рогове. Он был у меня, просил отпустить из района. Не просил, а умолял.
— Ну и что ты ему сказал?
— Ничего не сказал, но, по-моему, надо отпустить. Как говорится, насильно мил не будешь. Пусть уезжает на все четыре стороны. — Смуглое лицо Приходько снова озарила улыбка. — Марсова тоже намерена покинуть Усть-Калитвинский. Говорит, что скучает по столице. И ее не надо удерживать.
— Вот Марсову я отпустил бы охотно, — сказал Щедров. — Птичка залетная, как и зачем прилетела в Усть-Калитвинский, она и сама толком не знает. Да и делать тут ей нечего. Пусть улетает. Совсем иное дело — Рогов. Его отпускать нельзя, он здесь вырос, и мы обязаны помочь ему встать на ноги.
— А если отпустить?
— Ему же хуже будет. Следом за ним пойдет нелестная характеристика.
Приходько взглянул на свои ручные часы.
— Уже поздно. Пойду, а то мое семейство заждалось меня. — Постоял у дверей. — Значит, готовить доклад?
— Сколько тебе потребуется дней?
— Я сперва подготовлю общие тезисы и покажу их тебе.
— Необходимо поторопиться, — сказал Щедров, провожая Приходько. — Времени у нас мало.
Когда Приходько ушел, Щедров снова сел к столу, раскрыл тетрадь и начал читать.
«Люди, живущие или жившие в одно и то же время, именуются современниками. Приходько и я, Калашник и Рогов — современники. Ими являются Иван Павлович Румянцев и Антон Силыч Колыханов, Евсей Застрожный и Илья Васильевич Логутенков. Их отличает не только возраст, образование, жизненный опыт, а и их мировоззрение и их идейная убежденность. С Приходько мы говорили о деле, и он понимает меня, а я понимаю его, мы — единомышленники, нам нет нужды что-то друг другу доказывать или что-то объяснять, потому что наши убеждения не вступают в противоречие… Иное дело — Калашник и я. Когда-то мы были друзьями, а теперь не понимаем один другого. Как это могло случиться?
Вот в чем суть вопроса…»
«Помню, еще в Москве мой друг, шутник и балагур Костя Фролов, говорил мне: «Антон, дружище, не будь дураком! Ты только что получил ученую степень и сразу же, да притом добровольно, решил отправиться, как говорится, в глушь, в Саратов! Что тебе нужно в этом сельском районе? Высокие урожаи? Молокопоставки? Или хочешь научиться, как надо жить? Смешная затея! Тут же, в столице, тебя ждет превосходная жизнь ученого. У тебя имеется комната в центре Москвы, в комнате тепло, светло, постоянно есть горячая вода, лифт в доме работает исправно. Чего тебе еще нужно? Молодой, подающий надежды ученый, впереди — блестящая карьера, а ты все это бросаешь и уезжаешь в какую-то свою Усть-Калитвинскую». Тогда я принял это за очередную шутку друга и рассмеялся. Почему же теперь в минуты душевных невзгод, когда мне бывает тяжко на сердце, я вспоминаю Костю Фролова? Может, он говорил не шутки ради? Может быть, мне и в самом деле не надо было приезжать в Усть-Калитвинскую? А если же я приехал сюда, то, возможно, необходимо жить как-то иначе? А как? Без борьбы и без тревог? Прожил день и хорошо? Наглядный пример — Тарас Лаврович Калашник. Его житейская философия — потише, поспокойнее, поэластичнее. И живется ему легко, и по службе продвигается успешно. Он никого не обидит, ни за кого не заступится, там, где нужно сказать веское слово, отойдет в сторонку и промолчит. Помню, Калашник меня предупреждал: не трогай Рогова, не мешай ему. А я тронул, я помешал. Помню, Калашник поучал меня: живи сам и дай жить другим! Я этот совет не принял. Может быть, и мне, приехав в Усть-Калитвинский, не надо было трогать ни Логутенкова, ни Рогова, ни Листопада? Жили бы мы мирно, спокойно. И никаких волнений. А то ведь прошло немного времени, а сколько я уже испытал неприятностей? Так что же? Повернуть к Калашнику?.. Э, нет, Антон Щедров, и еще раз нет! Ты иной закваски, и такая жизнь не для тебя. Никогда не видать тебе покоя, ибо иначе жить ты не сможешь…»
«Из головы моей не уходит Андрей Алферов. Его персональное дело все еще лежит в райкоме. Что-то странное и что-то непонятное стряслось с этим парнем. А что? Какая тайна хранится у него на уме и какой камень лежит у него на душе? Когда он говорил со мной, то не мог смотреть мне в глаза. А почему? Видно, совесть не чиста. Может, тут беда не только в утере партбилета, а в чем-то другом? Жаль, что Митрохин не разузнал все, что нужно было разузнать… Все эти дни мысли об Алферове не давали покоя, и я решил повидаться с его женой. Поехал на хутор Орловский. Отыскал ее на ферме. Это была дебелая бабенка, в белом халате и в белой косынке, повязанной на манер шлычки. Лицо опалено солнцем, суровые глаза на меня смотрели недоверчиво. В комнате, где стояли пустые дойницы и пахло парным молоком, собрались доярки. Я им сказал, что со всеми поговорю позже, а что сейчас мне нужна одна Мария. Когда мы остались одни, я спросил: «Скажите, Мария, что случилось с вашим мужем?» — «Все, что случается с людьми, — отвечала она, понуря голову, — известно одному господу богу». — «О чем он с вами говорил? На что жаловался?» — «Если на что и жаловался, то не мне, а богу. На все божья воля…» Разговор с Марией ничего мне не дал. На мой вопрос следовали один и те же ответы: «Известно одному богу…», «На все божья воля». Когда вместе с доярками я осматривал ферму, меня взяла под руку молодая женщина и, наигранно улыбаясь своим товаркам, сказала, что хочет со мной посекретничать. Послышались возгласы: «Ну и Шурочка! В своем репертуаре!», «Антон Иванович, остерегайтесь, Шура сильно влюбчивая! Ишь, как липнет к чужому локтю!» «Не шумите, девчата, — сказала Шура, — и о моей влюбчивости помолчите. У нас будет разговор серьезный…» Мы прошли в конец коровника. «Антон Иванович, мы сразу догадались, что вы приехали насчет Андрюшки Алферова, — сказала Шура. — Попался, бедолага, в баптистские сети. С виду Маруся тихоня, а когда ей что нужно, зубами вцепится и хоть кого с ног свалит. И Андрюшку свалила. И вы не верьте ему. Ничего он не терял. Это Мария подстроила. Надо ее вызвать в милицию…»
