Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно
Принципы Гертруды не отягощены какой-либо сентиментальностью. Устремленные к заветной стратегической цели, они бестрепетно отсекают все обременительное, все, отодвигающее результат. Хладнокровно пожертвовать отцом и Таутвидасом, чтобы выпестовать Алоизаса. Вытолкать из дома затравленного немцами еврея, чтобы самим не попасть в беду. «Необходимость — не подлость» — так спустя годы с обескураживающей прямотой отчеканит героиня. Цинизм? Не совсем так. Скорее одержимость жрицы. Фанатичное, исступленное служение идее. Слепое, не различающее добра и зла, вдохновляемое не истиной, а фетишем.
Выросший в обстановке неусыпной опеки, Алоизас Губертавичюс той же опекой и сформирован. Его индивидуальное «я» плотно зажато в гранитных берегах долга и регламентаций. Рука, начертавшая маршрут, столь же бдительно контролировала порядок его прохождения. Что ни шаг, то отчет перед сестрой, оглядка на нее.
Конечно, временами герой ропщет на деспотический надзор, перечит, огрызается. Но внутренне он давно уже проникся ощущением своей исключительности. Ощущением, которое сквозит в менторской интонации, в педантической требовательности к другим, в нескрываемой брезгливости ко всему, что отвлекает от письменного стола, от рукописи, от академических занятий.
Доктор Наримантас из романа «На исходе дня» мужественно пресекал попытки вторжения меркантильных, рыночных страстей на суверенную территорию медицины.
Алоизас Губертавичюс не менее ревностно охраняет от шумной прозы быта свой кабинет, свой интеллектуальный мир. Дабы не опроститься, не попасть в плен обыденности. Оттого-то самое элементарное, самое заурядное — вскипятить чай и ввернуть электрическую лампочку — становится для него сущей моральной мукой. То ли грехопадением, то ли подвигом самопожертвования. Уж кто-кто, а он, Губертавичюс, не имел права увязать в житейских тенетах. Возвышенная гармония духа, благословенная «чистота просторов эстетики» были несовместимы с ними. Даже хождения по больницам или участие в похоронах выглядели непозволительной саморастратой, погружением в суету, изменой высоким материям.
Таким он и предстает перед своей будущей женой, конторской машинисткой Лионгиной. Пунктуальным, строгим, подтянутым. Излучающим энергию, уверенность в себе. Еще бы, восходящее светило эстетики, старший преподаватель института культуры, автор понятной лишь посвященным рукописи.
«Нет, нет, крепок и прочен ее Алоизас, как скала, не изборожденная трещинами, в любой момент, если возникнет опасность, ей будет к чему прислониться», — внушает себе Лионгина вскоре после свадьбы. Однако в горячечных «нет, нет» — отголосок сомнения, отзвук туманной догадки. Будто на спине мужа, под безупречно сшитым твидовым пиджаком, обозначилась рана.
Один из персонажей повести Ю. Трифонова «Другая жизнь» утверждал, что всякий брак — это «не соединение двух людей, как думают, а соединение или сшибка двух кланов, двух миров. Всякий брак — двоемирие. Встретились две системы в космосе и сшибаются намертво, навсегда. Кто кого? Кто для чего? Кто чем?» Обобщение, может быть, чрезмерно категоричное, однако же не лишенное резона. Вот и встреча героев «Поездки…» изначально чревата конфликтом. Хотя бы из-за неравенства положений. Снисходительный, терпеливый наставник и бестолковая ученица. Мужчина в расцвете сил и женщина, снедаемая беспокойством, «живет ли она? Может, ее вообще нету? Чужая своим, ненужная всем прочим?» А за первым слоем контрастов угрожающе проступал второй, связанный с традициями воспитания, запросами, образовательным уровнем.
Персонажи предыдущих произведений Слуцкиса, как мы помним, обычно страдали от сердечной смуты. Симпатии Ромуальдаса Альксниса («Жажда») были поделены между Ренатой и Мигле; симпатии Ригаса («На исходе дня») — между Владой и Сальвинией. Такая раздвоенность — отражение изнурительного внутреннего кризиса. Одна частица души Ромуальдаса тянулась к ясным, надежным этическим ценностям, которые ассоциировались с Ренатой, другая — пугалась ограничений и запретов, теми же ценностями налагаемыми.
Алоизас Губертавичюс не подвержен подобным мукам выбора. Его пылкое увлечение восхитительной Р. уже осталось позади и основательно перегорело. Может быть, потому, что красавица Р. пользовалась явной благосклонностью Гертруды, была в ее вкусе. Слишком деловита, слишком самостоятельна, слишком рационалистична. Конечно, она освободила бы своего избранника от унизительных хозяйственных хлопот, но и отработать привилегии тоже заставила бы. В полной мере. Ее стиль — от успеха к успеху, от победы к победе. И никаких передышек.
Иное дело — Лионгина. Сама ее робость, растерянность предрасполагали к покровительству, сулили тихое, почтительное обожание: «Обжегшись на пылкой любви, я надеюсь найти спокойную, постоянную. Любовь надо растить, как дерево. Оно не вырастает в один день».
Однако героиня «Поездки в горы и обратно» — не копия Ренаты или Влады. И отнюдь не антипод ветреной Мигле или охочей до праздников Сальвинии. Я бы сказал, что в характере Лионгины пересеклись черты всех ее литературных предшественниц: романтическая мечтательность и прагматическая хватка, совестливость и беззастенчивость, мягкость и всесокрушающий порыв. Сочетание этих качеств причудливо, но не искусственно. За ним противоречивые нравственные влияния и образцы.
Тон в семье Алоизаса задавала Гертруда.
Бразды правления в доме Лионгины держала мать. Однако авторитет ее не был здесь абсолютным. Во всяком случае — для отца. У каждого из старших была своя правда, своя вера. И одна отрицала другую.
Идеалы матери Лионгины сложились еще в буржуазную пору и по буржуазным же эталонам. Бывшая парикмахерша, она восторженно перенимала манеры своих состоятельных клиентов. Умение жить в ее глазах безоговорочно отождествлялось с богатством и комфортом, имело зримый материальный эквивалент.
Ну а школа отца была иная. Аскетическая школа революции и послевоенных классовых битв. И это навсегда осталось в нем — максимализм юности, верность солдатскому долгу, неприятие эгоистического, шкурного расчета. Когда-то Тадас выручил из беды свою будущую супругу, хотя этот поступок ставил под удар его незапятнанную репутацию: «Всякий раз, когда он спотыкался, ему поминали связь с социально чуждыми элементами». И точно так же, без колебаний, без умиления своим благородством, удочерил Лионгину, заменив ей отца, став «больше, чем отцом».
С образом Тадаса входят в повествование обязывающие нормы революции. Нормы, которые по природе своей несовместимы с убеждениями и повадками Лигии. Под крышей родительского дома не просто встретились, а схлестнулись альтруизм и хищничество. И столкновение между этими полярными этическими установками тем драматичнее, что совершается оно не в небесах теории, а на вязкой почве быта, где аргументами часто становятся не эпохальные события, а повседневные обретения и потери.
Можно сколько угодно клеймить Лигию за стяжательство, за пристрастие к барахлу, за бессердечность (родную мать в дом инвалидов упекла). Только проймешь ли ее такими обличениями, если Тадас при всей своей кристальной честности, при всех своих фронтовых заслугах ничего не добился. Выдвинутый после войны из рабочих в заместители министра, он не удержался ни на этом посту, ни в директорах фабрики. И не он одолел жуликов, расхищавших народное добро, а они его, обвинив в злоупотреблении властью и подведя под суд. Так и спускался со ступеньки на ступеньку, пока не оказался у пивного ларька.
А Лионгина? Разве ее осчастливила отцовская философия? Все эти красивые сказочки про горы, которые «должны выситься над нами. Чистые, незахватанные». Срезавшись на экзаменах в консерваторию, сама перечеркнула перспективы, капитулировала перед неудачей. «Чтобы завалить в консерватории литовский письменный, — саркастически комментировала Лигия, — нужен талант. Талант терпеть поражения! У вас обоих этого таланта с избытком». Да и что, как не поражение, участь рядовой машинистки в заштатной конторе. Вместо сцены — тесное полуподвальное помещение. Неприметная серая мышка, вздрагивающая при появлении начальника. Не рассердился бы, не уволил бы с этой службы, пусть не ахти какой прибыльной, зато дающей возможность пораньше улизнуть домой.
Этот затяжной, беспросветный семейный разлад отзывается в сознании девушки смятением и болью. Откровения матери пугают ее своим цинизмом, своей бесцеремонностью. Но и правда отца вызывает настороженность. Хотя бы потому, что она не подкреплена впечатляющим жизненным успехом, пронизана страданием. Оба примера, оба варианта поведения искушают Лионгину. И ни один из них она не может ни до конца принять, ни до конца отвергнуть. Она прикидывает, взвешивает, наблюдает и, объятая сомнениями, наследует в своей душе родительскую драму, обращая внешний конфликт во внутренний.
