Бела Иллеш - Избранное

Он рассмеялся. Никогда, нигде и никто не смеялся так вкусно, так аппетитно, так долго, так счастливо и мелодично, как Фучик. Смехом его заражалось все вокруг. И не только люди, а и неодушевленные предметы. Теперь вслед за ним засмеялся я, засмеялся мой кабинет. Смеялся письменный стол, книжный шкаф., смеялись все стоявшие в шкафу книги. И классики и современники. Но больше всех смеялись книги философов-пессимистов.

«Ха-ха-ха-ха-ха…»

И тут неожиданно появился Матэ Залка.

Матэ легко было рассмешить. Спустя несколько секунд он уже смеялся громче всех. Но и перестал он хохотать прежде всех.

— По крайней мере, скажите, чему вы так радуетесь? — спросил он.

— Всему! — ответил Фучик. — Всем проявлениям жизни! Каждому в отдельности и всем вместе. Конечно, я не причисляю к жизни капитализм, империализм и вождей социал-демократов. Эти… Ну и конечно, к явлениям жизни я не причисляю поэтов-пессимистов и спесивых критиков. Эти…

И он стал серьезным.

Лишь изредка и очень неохотно Фучик отказывался от шутливого тона. Но если он бывал серьезным, то уж всерьез. Он много знал, и знал основательно. Он говорил только о таких вещах, в которых действительно разбирался. Никогда не выступал он в роли всезнайки и ненавидел спесивых самоуверенных позеров. В его просто и ясно сформулированных утверждениях всегда было зерно: знание, рано приобретенный опыт и смелое предвидение.

За ужином нас сидело трое: Фучик, Залка и я. Мы с Залкой бранили Гитлера. Фучик — Америку.

— Доллар оседлал Гитлера, друзья, — утверждал он. — Доллар развяжет войну.

Его очень беспокоила судьба Чехословакии. Чешская буржуазия связала судьбу Республики с Англией и Францией, и Фучик чувствовал, что английская и французская буржуазия лишь используют Чехословакию в своих интересах, но не станут ее защищать.

— Они заплатят Гитлеру нами, — рассуждал он. — Чехословакия в руках американских или английских господ будет разменной монетой, чаевыми немецким палачам. Возможно, даже наживкой, которую посадят на крючок, как червяка…

Он сильно ударил кулаком по столу.

— Но мы тоже там будем! — вскричал он.

После ужина в комнату вошел мой сын Володя, которому было тогда восемь лет.

— Расскажите что-нибудь, дядя Матэ!

— Что рассказать, Вова?

— Что-нибудь!

— Что-нибудь? В этом я специалист! — засмеялся Залка.

Он посадил Володю на колени и стал рассказывать ему историю легендарного поединка короля Матяша с чешским рыцарем Холубаром. Володя слушал сказку с широко раскрытыми глазами, Фучик взволнованно. По-видимому, он впервые слышал о рыцаре Холубаре, о его славе и падении.

Когда Матэ закончил рассказ, Фучик вскочил.

— Я требую удовлетворения! Реванша!

— Что? Чего ты хочешь? Что с тобой?

Матэ нелегко было вывести из равновесия. Даже землетрясение он считал будничным событием, из-за которого не стоит нервничать. Но когда Фучик абсолютно серьезно и решительно потребовал удовлетворения за то, что король Матяш победил чешского рыцаря Холубара, Залка разинул рот и забыл его закрыть. Может быть, прошла минута, пока наконец он обрел дар речи.

— Законное требование, Юлишка. Ты получишь реванш! Но я боюсь, что здесь, в квартире, не найдется ни лошади, ни кольчуги, ни копья. И остальные атрибуты рыцарского турнира, видимо, отсутствуют…

— Увы, но это правда, — признался я.

— Плохо! Очень плохо! — сказал Фучик. — Но все же от реванша я не отказываюсь. Мы выберем другой род оружия!

Через пять минут они договорились, что будут по очереди петь: Фучик — чешские народные песни, Матэ — венгерские. Повторяться нельзя. Победит тот, кто дольше выдержит.

— Начинай, король Матяш!

Матэ запел. У него был приятный голос, неплохой слух, только пел он немного громче и воинственнее, чем нужно.

— Теперь твоя очередь, Холубар!

Фучик тоже хорошо пел. Не столь вдохновенно, как Матэ, зато с большей музыкальностью.

Поединок начался после десяти вечера и длился до трех ночи. Борцы выдержали. Слушатели тоже, хотя и с трудом. Слушателями были я и соседи, которые сначала протестовали против ночного шума, а потом, поняв, что это бесполезно, зашли послушать.

Глотки турнирных борцов не пересыхали: они обильно смачивали их красным кавказским вином. Глаза их часто увлажнялись. Мои тоже.

Воды Тисы… Воды Молдовы…

Куруцы… Табориты…

— Славный народ чехи! — перешел на прозу около трех часов ночи король Матяш.

— Но и на берегах Тисы уважают борцов за свободу! — ответил Холубар.

И король Матяш с рыцарем Холубаром пожали друг другу руки так, что кости захрустели.

Александр Серафимович

В ноябре 1927 года Советская Россия праздновала десятилетие своего образования. В Москве собралось много иностранных писателей. Александр Серафимович, автор «Железного потока», один из крупнейших советских писателей, которому было тогда уже за шестьдесят, давал ужин. Собралось человек тридцать, среди них Драйзер, Барбюс, Бехер… В разгар ужина кто-то из домочадцев вошел и сказал, обращаясь к хозяину:

— Там тебя какой-то молодой человек спрашивает.

— Пусть войдет, дай ему стул и принеси чистую рюмку.

Через минуту вошел худой, бледный и застенчивый молодой человек лет двадцати. Под мышкой — огромная рукопись. У каждого из нас, имеющего опыт работы в издательстве или журнале, при этом зрелище кусок застрял в горле. Серафимович сохранял хладнокровие.

— Садитесь, молодой человек, ешьте и пейте, потом поговорим.

Новичок, стесняясь, опустился на краешек стула и что- то взял из ближайшего к нему блюда. Пить он вообще отказался. Толстую рукопись он положил на пол рядом с собой и прижал ее ногами.

После ужина новичок подошел к Серафимовичу.

— Александр Серафимович, — сказал он, — вы казак и я казак. Говорят, вы хороший человек. А я несчастливый. Помогите мне!

— Чем же я могу тебе помочь, сынок?

— Не буду отрицать — я написал роман. Получился такой толстый, что никто не хочет прочесть. Вы редактор «Октября» и, если пожелаете…

Серафимович все еще сохранял присутствие духа.

— Ну, ладно, — сказал он решительно. — Прочту. За два месяца обещаю прочесть.

Угловатый молодой человек неловко поблагодарил.

Примерно недели через три ранним утром мне позвонила невестка Серафимовича:

— Вы свободны сегодня вечером? Если свободны, отец просит отужинать с нами. Обязательно приходите! Будет интересно!

У Серафимовича в тот вечер собралось много народа. Были там и русские писатели, и писатели с Украины, Кавказа, из-за рубежа. Среди гостей я увидел и того самого худого блондина, который недавно так напугал нас огромной рукописью. В новом костюме, вернее казацкой гимнастерке, он уже не выглядел таким стеснительным. Казалось, даже легкий румянец проступил у него на щеках.

В разгар ужина поднялся Серафимович и, держа в руках большую чарку, начал говорить:

— Для всех стариков каждый молодой человек — потенциальный «соперник». Так, по крайней мере, принято считать. Для писателя же «соперник» не только тот, кто моложе, но и тот, кто талантливее. Я, например, до сего времени считал, что у меня лишь один, но при этом двойной «соперник» — Александр Фадеев, который намного моложе меня и пишет лучше. Но теперь у меня появился новый соперник. Этот парень на сорок лет моложе меня и, уж поверьте старику, в сто раз талантливее. Имени его никто из вас пока не знает, но не пройдет и года, как его узнает вся страна, а этак лет через десять признает и весь мир. Ибо Михаил Шолохов из такой породы людей…

Серафимович подробно рассказал об авторе «Тихого Дона». Рукопись, которой так напугал нас молодой человек, была первыми двумя книгами «Тихого Дона».

— Я желаю моему народу, — сказал в заключение Серафимович, — еще много столь же талантливых писателей, как наш новый молодой друг Михаил Шолохов. Себе же желаю побольше таких «соперников».

Через год Шолохова действительно узнал и полюбил весь Советский Союз. Пять лет спустя «Тихий Дон» был опубликован более чем на тридцати языках мира. И везде этот роман завоевывал славу советской литературе.

Если впоследствии кто-нибудь напоминал Серафимовичу тот памятный вечер, старик с хитроватой усмешкой говорил:

— Возможно, писатель я неважнецкий и стар уж стал, по в прорицатели, видать, еще гожусь…

Маяковский

В 1929 году мы втроем ехали в Ленинград: Серафимович — автор «Железного потока», Маяковский и я. Как говорят, два медведя в одной берлоге не уживаются — старик Серафимович, всегда спокойный, тихий, уравновешенный, революционер, писатель-реалист и боевой казак, и Маяковский — вечно горящий огонь, вернее, беспрерывно действующий вулкан. Они уважали, даже, вероятно, по-своему любили друг друга, но постоянно обменивались отнюдь не безобидными колкостями. Вспоминаю, например, самую легкую их пикировку в дороге, когда Серафимович сказал: