Пантелеймон Романов - Русь. Том I
Отец Георгий широким крестом благословил старушку.
— Зовут как? — спросил он как-то особенно мягко.
— Степанидой… батюшка, — сказала за старушку приведшая ее женщина.
Отец Георгий положил руку на голову старушке и, глядя выше ее, сказал громко:
— Благослови, господи, грядущую к тебе рабу твою Степаниду, прими ее в лоно радости вечной, ибо потрудилась, пострадала и пожила довольно.
И низко поклонился ей.
Потом молодая женщина, здоровая и свежая, в новом голубом платье и черной кружевной косынке, поднесла к нему новорожденного ребенка. И отец Георгий, с тою же мягкостью спросив об имени, так же громко, с таким же тоном сказал:
— Благослови, господи, человека, грядущего в мир твой… Укажи ему путь, дабы сохранил нетленным сокровище твое…
Подошел худой, очень высокий человек в синей поддевке, с костистыми выступами на спине и несколько времени стоял, опустив голову и пропуская других. Отец Георгий, взглянув на него, протянул к нему через головы других крест и данную ему дамой сторублевую бумажку. Мужчина секунду стоял без движения, тупо глядя на данные ему деньги, затем молча, с порывом поцеловал руку и быстро пошел из церкви, утирая рукой глаза. Все посмотрели ему вслед, а на лице дамы мелькнула тень разочарования, почти обиды, оттого, что ее крупный дар получил такое назначение.
Потом через головы толпившихся протянул рублевую монету оборванцу, сказав:
— Горю твоему…
И вдруг, раздвинув толпу, пошел к девушке с черными глазами, дал ей поцеловать крест и сказал:
— Душа жива… будешь жить… Помоги тебе, господи. Зайди ко мне.
Все переглядывались. Проворная старушка, умиленно улыбаясь, оглядывалась на лица стоявших около нее. Дама с белым зонтиком, незаметно пожав плечами, переглянулась со своей спутницей.
Отец Георгий, благословив всех общим широким крестом, уже в сумерках вышел из церкви. Толпа народа, теснясь в дверях, побежала за ним.
XXXV
Графиня Юлия Дмитриевна после службы, в своей черной полумонашеской одежде со спущенным густым вуалем на лице, подошла к дожидавшемуся ее у выхода Дмитрию Ильичу, кивнула ему со слабой просветленной улыбкой, слегка удивившись, почему он здесь, и пригласила его ехать с собой.
Они вышли на паперть.
— Вас как-то странно видеть без Валентина. Вы от него не имеете никаких известий? Где он?
— Нет, — сказал коротко Митенька. — И я рад, что не имею.
Графиня удивленно, внимательно посмотрела на него и ничего не сказала.
Над полями спускались сумерки. Около колокольни еще летали ласточки в тихом деревенском воздухе.
Когда они сели в поданную широкую спокойную коляску и поехали, обгоняя по дороге расходившийся народ с котомками, графиня опять внимательно посмотрела на своего спутника и, подняв густой вуаль, спросила:
— Что с вами, милый друг?
Она назвала Митеньку милым другом, и это было так неожиданно, что подействовало на него как нежная ласка.
Вся цель поездки Митеньки заключалась собственно в том, чтобы найти подкрепление своей новой линии жизни, и об этом нужно было бы сказать. Но после слов графини, после ее ласкового полуинтимного тона у него вышло совсем другое: на лицо помимо его воли легла печаль, которая, он чувствовал, привлекла молодую женщину.
Всегда почему-то бывало так, что когда он подходил к другому человеку, то начинал говорить и действовать не по линии своего внутреннего содержания, а по тому, что сознательно или бессознательно хотелось в нем видеть другому.
— Только с вами хорошо, — сказал Митенька, глядя перед собой неподвижным взглядом.
Он чувствовал, что если бы сказать эту фразу, глядя графине в глаза, то можно было бы оскорбить ее или испугать интимным оттенком полупризнания. Но когда он, как будто весь ушедши в гнетущую его мысль, говорил эти слова, не глядя на молодую женщину, он чувствовал, что это ее ни оскорбить, ни испугать не может.
И правда, графиня не отстранилась от него после этой его фразы, которая по смыслу могла быть принята как признание, а, повернувшись к нему, еще более внимательно и участливо посмотрела на него. Потом с выражением робкого вопроса положила свою руку на его руку.
Митенька ничем не проявил ни своего удивления, ни радости от этой полунежности, полуласки. Не зная, зачем он так делает, он принимал такое отношение как что-то естественное между ними.
— Ну, что же? скажите мне, — повторила графиня, — я пойму вас. И она опять с нежной тревогой и участием заглянула ему в глаза, так что он близко от своего лица видел ее черный вуаль, затемнявший ее лучистые глаза, которые всего месяц назад рассеянно посмотрели на него на большой дороге, как на чужого и ничем не интересного ей человека. Он хотел было ответить ей, но в это время они въехали в усадьбу, и коляска остановилась у старинного подъезда с точеными львами по сторонам.
Когда они вошли в обширную столовую с открытыми большими окнами в затихший к вечеру сад, Митенька, чувствуя за собой какое-то право, просто, как близкий человек, взял легкое черное пальто графини Юлии, отнес его в переднюю, потом молча взял у нее из рук шляпу с длинным черным вуалем, свернул и положил на круглый стол.
Причем он все время видел торжественно-участливый взгляд графини и, сам не зная почему, не смотрел на нее, даже делал вид, что избегает смотреть, как будто с тем, чтобы не понудить ее на выражение жалости к нему и на тяжелый для него разговор на эту тему.
— Ну, что же, милый друг? У вас что-то есть на душе? — повторила молодая женщина, взяв его руку и глядя ему в глаза.
Митенька поднял на нее глаза, которые, он чувствовал, помимо его воли стали печальными только потому, что не хотелось обмануть ожидания молодой женщины, которую, очевидно, тревожило и вместе с тем привлекало это выражение печали в нем.
Он молчал, закусив губы.
— Ну, хорошо, — сказала графиня, отводя его за руку к дивану, как бы решив не врываться раньше времени в его душу и заговорить пока о другом. Она позвонила и велела горничной подать чай.
— Скажите… — проговорила графиня Юлия, когда они сели на маленький диванчик у раскрытого окна, — скажите, какое на вас произвел впечатление он? — И, сложив на коленях сцепленные в пальцах руки, она повернулась к своему собеседнику с выражением волнующего ее вопроса.
— Я не понимаю этого… — сказал все тем же тоном и глядя перед собой Митенька, — то есть я хочу сказать, что на меня о н никак не подействовал. Мое сознание, мой позитивный склад ума ведет меня в жизнь другими путями.
Графиня вздохнула и, отведя свои глаза от него на раскрытое окно, грустно смотрела туда, пока он говорил:
— Это та, оставшаяся в нас гордость духа, благодаря которой мы страдаем… и вы страдаете, разве я не вижу… Ну, скажите же мне, что у вас?
— Вы спрашиваете, что?… То, что около вас я чувствую себя скверным, отверженным. Я теперь потерял право на то, чтобы с чистой, открытой душой воспринимать все это, — сказал Митенька, широко обведя рукой видный в окно горизонт лугов и дали синеющих лесов, — и то, что в жизни самое прекрасное — чистая любовь к женщине… — этого знать мне не дано.
— Вы встречались с дурными женщинами, и виноваты они, а не вы, — возразила графиня Юлия, глядя на него с грустной мягкостью.
Митенька хотел что-то сказать, но она жестом показала ему, что еще не кончила свою мысль.
— Мы слабы, наша своенравная воля толкает нас на поиски более доступных наслаждений, и пока мы не отдадим себя во власть другой, более сильной и высшей воли, чем наша, до тех пор не наступит успокоения.
— А я теперь подчинил свою волю самому себе. И все должно быть во мне самом, — и воля и закон, нужно только взять все это в свои руки, что я и сделал, — сказал Митенька, с каким-то упрямством глядя не на графиню, а на стоявшую перед ним вазу с цветами, как будто тяжесть внутреннего состояния давала ему право быть резким, и он уже не вкладывал в свой тон той бережной нежности, какою он прошлый раз инстинктивно старался проникнуть сквозь монашеские одежды, разбить эту преграду, за которой молодая женщина скрывала то, что ей, может быть, было свойственно как женщине.
— Все в нас самих, но направление оттуда, — сказала на его слова графиня, вздохнув и подняв тонкий палец по направлению к потолку.
— И направление от меня самого, — сказал Митенька с тем же упрямым выражением и с силой, которую он видел в себе со стороны. — Я увидел, что мне не нужно, и просто отстранился от всего: от мысли устраивать жизнь других людей, от мысли устраивать свое внешнее, а теперь еще и от женщин, от женской любви, потому что в чистом идеальном виде я не видел ее. Может быть, я потерял на нее право, — а в ином виде… я не хочу…
— Вы встречались с дурными женщинами, — сказала опять тихо графиня. — А если бы вы встретились…
