Владимир Дудинцев - Белые одежды
Это было только легкое пошатывание. Звонок, предупреждение судьбы. А до «сик транзит» еще далековато…
Наступила тишина. Ждали продолжения. А рассказчик не торопился. Налил в узкую — с наперсток — рюмку водки и поставил ее перед собой.
— Я ведь, товарищи, планирую тост. Вот селедочку приготовлю… Теперь можно продолжать. Н-да… Покатилась, значит… Проходит месяц, проходят три месяца… Лицо, которое оскорблено, отправляется в поездку по колхозам. Товарищ на подъеме, он уже на уровне министра, серьезно интересуется сельским хозяйством. Урожайность его интересует, сорта. Только, конечно, не наша схоластическая наука, не генетика. Наши формулы ему ничего не говорят, над мухами он хохочет. Его интересуют быстрые результаты и силы, таящиеся в народе. В одном колхозе он хочет побеседовать со специалистами-практиками. Председатель уступает ему свой кабинет. Он входит, а там наш Диоклетиан… Что? Я ошибся? Наш народный Веспасиан там, в сапогах, в телогреечке… Сладенько переминается. Как это случилось, как пролез — информации у меня нет. Но факт, встреча состоялась. Дверь плотно захлопнулась, а из-за нее крик, крик… И такие, знаете, слышны шлепки… Вроде как император схватил несколько раз по морде… От государственной ручки. И затихло. Сунулись посмотреть — увидели две спины. Беседуют. Добрый час стояла там тишина. Потом дверь распахивается и выходят. В обнимку. Сияют. Хотя рожа у нашего ученого слегка припухла. Товарищ… имен не будем касаться… держит в ручке весы с костяными чашками. А в другой — горсть колосьев. А в двух пальцах отдельно — у него сверхколос. Какой-то необыкновенный, толстый, восьмигранный. Наш гундосый где-то такое чудо раскопал. Встречаются иногда такие аномалии в посевах обыкновенных пшениц. Земледелец знает: высеешь семена из такого колоса — опять пойдут рядовые растения. А вот товарищ этого не знал. Все столпились, смотрят. Очевидец рассказывал. Товарищ кладет на одну чашку этот колос… Торжественно кладет и предлагает присутствующим уравновесить обыкновенными колосьями. Один колос, другой кладут… Третий, четвертый… Только пятый перетянул. «Скорей сорт давай на поля! — кричит товарищ в восторге. — Сколько лет тебе нужно?» — «Четыре года, — обещает самородок. — Через четыре дам пшеницу, превосходящую все мировые сорта по урожайности!» Этим колосом он и усмирил начальство. И задержал ход истории… Все ему тут же забыли, и «Майский цветок», и Ивана Ильича, и датчанина. Пошел у него второй виток. И он, конечно, набросится на этот толстый колос. Примется его «воспитывать условиями бытия». Вот когда он посеет семена из этого колоса, и вступят в действие законы природы… Которых он не понимает и не признает, — вот тогда, наконец! — будет «сик транзит». И тогда начнется для всех нас настоящая работа… Ишь, как все просто! Четыре года и дам сорт! Не надо ждать милости от природы, надо взять! Для них «взять» — это одномоментное действие. Хвать — и милости в руке. Друзья, предлагаю тост — за великие законы природы, для которой не существует ни начальства, ни высоких слов. За их неотвратимость! За их познание!
— Виноват… — юбиляр вдруг тронул ножом стекло и поднялся. — Я целиком и с энтузиазмом поддерживаю этот тост. Но в порядке ведения данного собрания, пока не выпили… В порядке вставки… Мы сегодня как-то забыли о важной вещи. Я просил бы прерваться на минуту и почтить память тех наших выдающихся братьев и товарищей… которых по тем или иным причинам с нами сегодня нет. И благодаря которым в следующем веке будут говорить, что среди бессмертных у нас был не только академик Рядно. Назовем их имена…
Загремели стулья, прокатился шум и тут же вступила тишина. Все стояли.
— Я назову первое имя. Николай Иванович Вавилов… — поникнув, произнес юбиляр.
Потянулась глухая пауза. Потом кто-то внятно проговорил:
— Георгий Дмитриевич Карпеченко…
И сейчас же из дальнего конца донеслось:
— Дмитрий Анатольевич Сабинин…
— Григорий Андреевич Левитский…
— Николай Максимович Тулайков…
Одно за другим целую минуту падали в тишину знакомые имена. Отцы науки, основоположники школ, подвижники лабораторий как бы выступали вперед из вечности и, поклонившись, шагали назад. Потом напряженные остановки, похожие на пробелы в памяти, стали затягиваться. Люди молчали, боялись пропустить достойное имя. Изредка все же вспоминали, кто-то произносил с уважением знакомое всем слово. Когда в очередной раз замолчали и тишина, овладев пространством, перешла некоторую понятную всем границу, стулья начали греметь. Люди усаживались. Тут-то, когда гости уселись, но разговоры еще не ожили, в конце стола, где плотно сидели на досках молодые, негромкий, поющий женский голос внятно произнес:
— Иван Ильич Стригалев…
И ничего особенного не произошло бы, но сидевший неподалеку от юбиляра старичок, тот самый, у которого был выцветший и ломкий голос, стал всматриваться в дальний конец стола, даже слегка привстал.
— Простите… Я сейчас другие очки… По-моему, я знаю эту женщину… Которая… — он вдруг начал дрожать. — Простите меня… Вы — Анжела Даниловна Шамкова. Как же вы можете, — он затрясся сильнее, и голос его заходил, как колесо, соскочившее с оси. — Как вы, простите меня… которая является одной из первых виновниц гибели этого замечательного человека… Как у вас повернулся ваш язык, сегодня, здесь, на нашем празднике…
— Я пересмотрела… — тихо сказала Шамкова. — Я уже не с ними…
— Пересмотрели! — старик побагровел, вытаращился и стал кашлять. — Но прежде, чем пересмотреть…
— Натан Михайлович… — франтовато одетый, красивый его сосед развел руками и, застыв в такой позе, цепенел, пока Натан Михайлович, смутившись, не прекратил сопротивление. — Стоит ли в нашу замечательную встречу… Вносить интонации, от которых мы… Которых давно не было слышно… Мы давно забыли, как они звучат. Прошлое, утратившее свою остроту, надо ли гальванизировать?
— Но вы же сами сейчас!.. — заревел низким басом кто-то в том же конце стола. — Я вас не понимаю, дорогой…
— Победитель, который прав… Что мы правы, это было ясно всегда. А что победители, это, по-моему, хоть и дело будущего, но дело решенное. Победитель — тот, кто прав, добивает врага благоразумием, выдержкой, юмором и добродушием…
— Виноват, виноват… — Натан Михайлович Хейфец, сильно постаревший, опять затрепетал над столом. У него перехватывало голос, но старик решил не сдаваться. — Ведь она… Она!.. будучи ученицей и аспиранткой Ивана Ильича… Этого замечательного чистого человека… Она при мне на собрании… Донесла! Донесла на него! В двадцати шагах от меня! Разоблачила врага — как тогда говорили. Топтала прекрасного ученого… Прямодушного, доброго, мужественного человека. А потом она же, простите меня! — она организовала еще политический донос на него в газете! Вы же, вы, Анжела Даниловна… Ходили по группам, заставляли студентов подписывать эту пакость, которая потом была напечатана!.. Не далее как вчера я наткнулся в библиотеке на этот отвратительный… организованный донос с тридцатью подписями. Знаете, глазам не поверил… Она там, эта газета! Подшита! Анжела Даниловна, там и ваша подпись стоит. На первом, на первом месте. Советую посмотреть, если вы так быстро забываете… Я чуть не задохнулся… Нельзя, товарищи, мешать человеку чувствовать себя преступником и негодяем, если он является таковым. Единственное лекарство…
Все молчали. Никто не решался вмешаться или продолжить этот тяжелый разговор. Или даже взглянуть на Шамкову. А она сидела спокойно и прямо, и своими белыми волосами и красными плоскими серьгами, как и раньше, была похожа на прислушивающуюся курицу. И тем ужаснее и громче поразил всех грохот доски, на которой сидели пять человек, и среди них она. Доска загрохотала, и четыре человека упали на пол — оттого, что пятый, уравновешивавший всех, немного тучный седоватый гигант в белом заграничном костюме с погончиками на плечах и карманах, выпрямившись, порывисто шагнул к выходу. Не оглядываясь на произведенную им катастрофу, трепеща своими погончиками, протолкался к двери и исчез. За ним, оправившись после падения, бросилась и Анжела Шамкова. И все молча смотрели им вслед.
Еще в пятидесятом году доктор наук и ближайший сотрудник академика Рядно — Брузжак добился перевода Шамковой в Москву. Она переехала, не закончив своих дел с Анной Богумиловной и не став кандидатом наук. В Москве твердая рука Саула Борисовича ввела ее в один из научно-исследовательских институтов, в ту группу ученых, где занимались малознакомой для нее областью науки — физиологией растительной клетки. Брузжак, рекомендовавший этот переход, сказал, что физиология, уж она-то дело верное, и ее надо изучать. Анжела Даниловна, слушая его, тут же догадалась, что переделка пшениц из яровых в озимые — дело сомнительное. Сразу вспомнилось и письмо, которое одна смелая девочка-студентка написала академику Рядно. Надо было тогда же попробовать этот эксперимент с изоляторами. Проверить…
