Иван Акулов - Касьян остудный
У ворот заревела корова, и Машка встрепенулась, пошла запускать ее. Подоив и нахлебавшись молока с крошками, собралась спать, но в сенках послышались тяжелые сапожные шаги.
— Здравствуй, Мария, — сказал Петруха Струев, перешагнув порог избы. Приятный сдержанный голос и обрадовал и испугал Машку. Она не отозвалась, не зная, какой взять тон, и стала искать спички, чтобы зажечь коптилку. Петруха догадался, чего она ищет, и брякнул коробком, подходя к столу, добыл огонь. Машка подставила под горящую спичку пузырек с керосином, кружком и фитильком. Огонек сразу прихватился, покачиваясь и мигая, тихонько набрал силу, В избе стало чуточку светлей, запахло копотью.
— Дай-ка мне блюдо али еще… Я тебе вот, — он достал из кармана горсть кедровых орехов, немного просыпал на пол, а потом выгреб из карманов полное блюдо, опять просыпая мимо стола. Машка не стала задергивать шторки и встала у кухонной перегородки, руки спрятала за спину.
— А сесть гостя не пригласишь?
— Да садись, коль от простой поры. Сядь. Я уж спать наладилась. Завтра чуть свет на ток. — Она говорила и взглядывала на него исподлобья. Он заметил этот настороженный взгляд.
— Ты вроде боишься меня.
— Да вот взял еще. Али ты волк?
— Волк не волк, а тебя выглядываю.
— Лиха не минешь, да бойся, говорят, не того, кто гонится, а за кем сама побежала.
— Да ведь унесла его нелегкая, неуж еще гоняться за ним станешь?
— Это уж мой грех, моя забота. Мы с ним венчаны, не то что как. И давай об этом замолчим. Ясней станет. Коли дело какое, говори, а то мне спать охота.
— Дело так дело, — согласился Петруха, довольный тем, что есть у него и деловой разговор к Машке. Прошелся по избе: сапожки начищены, брюки подтянуты и стремительно уходят в голенища, из-под пиджака видны кисти шелкового поясочка. Всю его нарядную прибранность Машка с улыбкой обдумала в одном слове: «Выщелкнулся».
— Дело так дело, — повторил Петруха. — Батя мой взялся за председательство в колхозе, а душой к этой работе не способен, потому как мягок и уступчив. Сельсоветский председатель Егор Иванович Бедулев попросту стреножил его. И теперь куда хочу, туда и ворочу.
— Об этом все говорят.
— И ты слышала?
— Чать не глухая.
— Тем лучше. Так вот, завтра будет раскладка хлеба по артельщикам, и Бедулев готовит решение насыпать из общих сусеков по едокам. Теперь и прикинь, что достанется Егору с его свальной оравой и что тебе ила Любаве-труженице. Ты депутат и подними свой голос в Совете.
— Вот спасибо, Петруха. Уж это спасибо.
— А то сидите там, играете в молчанки. Потом щи шилом хлебать станете.
— Собачиться тоже научились — голой рукой не возьмешь. — Машка вся пыхнула, сонливое настроение в глазах ее будто сгорело. Петруха, поняв, что расшевелил ее, опять вернулся к своему:
— Мурзинский леспромхоз вальщиков вербует: зарплата, паек — все как следует.
— Надумал, что ли?
— Надумал, Маня. Совсем надумал. Пойдешь за меня, перееду к тебе вот сюда, и ничего больше не надо, хоть золотые горы и те не нужны. Только бы с тобой. Ты послушай. Нет, молчи. Девки есть на селе, куда они, к черту, делись! Приверстывался, да на какую ни гляжу — тебя вижу. Может, присуха сделана — так я только рад ей. Как скажешь, так и укажешь. — Петруха выложил самое главное и, приподнятый этим, шагнул к Машке, намереваясь обеими руками взять ее за локти, но, приближая свое лицо к ее лицу, он не увидел покорного согласия. Более того, Машка отошла от кухонной переборки и села к столу; сел рядом и Петруха; тогда она опять отошла на прежнее место, а он остался сидеть, все время изучая ее лицо, ровное и строгое, очень далекое от того, какое он хотел видеть. И впервые понял, что она старше, мудрее его опытом, и оттого сделалась еще милей ему.
— Чтобы резонно, Петруха, так вот и запомни: будь знаком, да ходи дальше. Надумал свататься к мужней бабе. Другой не скажи — смеха не оберешься. Придет же в голову. А теперь ступай. — Машка решительно подступила к Петрухе, и он, испытывая перед нею безотчетный испуг, будто его окатили водой из ведра, быстро поднявшись, отошел к порогу. Уже в дверях сказал:
— Я, наверно, обидел тебя. После него небось еще постеля не стирана, а я со своим… Конечно. Но я так-то просто не откажусь.
— Пошел, Петруха, и иди. Что ж, в самом деле.
Он чувствовал, что Машка близка к озлоблению, и, больше не сказав ни слова, вышел. «Не ко времени все это затеял», — осудил он себя, но тут же передумал, что по-иному поступить не мог — значит, что сделано, то сделано. А она пусть знает: он так просто от своего не отступится.
На другой день Машка на молотьбе засорила глаз. Там же на току бабы взялись промывать его водой, вылизывать языками, наконец сама Машка долго лежала на соломе ничком, надеясь, что хлынувшая слеза вынесет соринку, но все оказалось впустую. Натертый глаз у Машки закровенел, натек, и она пошла к фельдшерице Валентине Силовне Строковой. Та принимала во второй половине ржановского дома, куда был пробит отдельный ход; в другой половине по-прежнему кипела жизнью колхозная контора. Пока Машка шла с тока, ей сделалось совсем дурно — она стала плохо видеть и здоровым, глазом. На крыльце медпункта хохотали мужики, и Машка, отворачиваясь от них, поднялась по ступенькам, но у самых дверей обо что-то запнулась и едва не упала.
— Кумиться будем, девка, — на ногу наступила, — засмеялся Аркадий Оглоблин, сидевший на скамейке у дверей и подставивший Машке ногу. — Чо нос-то воротишь, ай не узнала?
Рядом с ним сидел Матька Кукуй, бледный и худолицый. Поддерживая шутку Оглоблина, пропел вслед Машке:
Юбку новую порвалии подбили правый глаз.Ах, не ругай меня, маманя,это было первый раз.
Машка вошла в дом, а Матька, считая, что угодил Оглоблину, попросил у него закурить.
— Когда свое-то заимеешь?
Кукуй с веселой готовностью отозвался:
— Вот дадут хлеба, продам и на всю зиму накуплю курева.
— Я планов наших люблю громадье? Так, что ли?
— По мелочам не займуемся. А пока на заверточку, Арканя?
Оглоблин и не отказал и не раскошелился. Кукуй пошел вторым заходом:
— Гапка с Выселок поклон заказывала. Ей, плетет, туфли кто-то подарил. Пусть, говорит, Арканя побывает. Вся-де без утайки покажусь ему.
— Тебе-то казалась?
— Перестарок.
— Кому другому сказывай. Перестарок. В Гапкин ликбез всем отперто. Старый конь борозды не испортит. — Аркадий подмигнул Кукую и, кособенясь, правой рукой полез в левый карман пиджака, достал банку с табаком, подал. Левая рука у него была обмотана тряпицей.
— Чо у тя? — Кукуй скосился на руку Аркадия, склеивая языком толстую завертку.
— Ссадина была, а потом черт знает с чего понесло, понесло.
Защемив цигарку тонкими нервными губами, Кукуй с первых затяжек усадил ее до половины, осовел. Остаток заплюнул и спрятал под околыш фуражки.
— Пойду. Егор Иванович небось ждет уж. Спасибо, Арканя.
— Кури на здоровье. Перестарок, говоришь? Скажу вот, как поносишь-то.
— Ты можешь.
На крыльцо вышла Машка. Глаза у ней были красны и заплаканы, но слезы в них уже высохли. Она, все еще боясь глядеть широко и открыто, щурилась и часто мигала. На Аркадия не обратила внимания, и он ухватил ее за полу шугайчика.
— Ты что, ай по госзайму выиграла?
— Не цапай, не цапай. Вот так.
— Здравствуй, говорю, — он подстроился к ней под ногу, спускаясь с крыльца. — Я слышал, ты разочла Титушка. Совсем, что ли? Чем он не угодил?
— Об том я знаю.
— Птица теперь вольная. Может, смахнемся по старинке?
— Вот так и разлетелась.
— Да ведь приду — не выгонишь.
Машка потупилась, заливаясь густым красивым румянцем, сознавая, что надо осадить самоуверенного Оглоблина, но не находила для этого слов, потому что в душе своей была согласна с ним.
— Что ты приходила к ней? — совсем другим, дружески-ласковым голосом спросил Аркадий. — Запорошило небось?
От недавней боли и этого постоянно жданного голоса Машка едва удерживала близкие давящие ее слезы. Страдая и замирая в душе своей, она угадала, что Аркадий сам настраивается на серьезный разговор, и, предчувствуя, что не устоит перед ним, опередила его, защищаясь:
— Ты не вяжись. Одна я, что ли? Испила твою чашу — хватит. Мне теперь не до забав. — Сказав это суровым тоном, Машка взяла себя в руки.
XI
Солнце вставало из поздних туманов, светило как-то обходно, со стороны, однако в полдень набирало силы греть землю, но после обеда внезапно слабло, лесные тени делались гуще, прохладней, и по ним рано падали росы, обильные, тяжелые, равные тихому дождю. В жару по просеке несло паутину, и белые нити ее густо цеплялись за ветви деревьев, за вершинки трав, вместе с ними качались, и в белом безжизненном налете угадывалась близость сурового и неотразимого.
