Михаил Алексеев - Ивушка неплакучая
— Люди добрые, спасайте! Никак, всемирный потоп начался!.. В святом ппсанпи сказано… Эй, Артем Плато-пыч! Заверни-ка с лодкою-то сюда! Не видишь — тону!
— Я, чай, не Ноев ковчег! — ответствовал тот. — Выбирайся, Матрена, сама аль зятя покличь, чтобы выручал!
— Где он у меня, зять-то?! Был, да весь сплыл. Нету теперя у меня никаких зятьев!..
— Ну как хошь. А мне, Матрена, не до тебя…
Штопалихина изба стояла по самые окна в воде. Обрадовавшись ей, вокруг важно плавают гуси, заглядывают в окна, тыкаются в стекло сплюснутыми желтыми своими клювами.
Штопалиха, перестав на минуту взывать к проплывавшим мимо односельчанам, отчаянно кричала — теперь уж на гусей:
— Кши, кыш, нечистая сила! Всю замазку как есть с окон склюют…
С крыльца правленческого дома за ней, посмеиваясь, наблюдали мужики. Тишка говорил Авдею:
— Иди спасай предбывшую свою тещу. Не ровен час, захлебнется, утопнет…
— Выплывет…
— А черт ее зпает, — усомнился Тишка, — вдруг возьмет да и утонет… Пойду прихвачу лодку и сыму ее с кучи. Глядишь, поднесет лампадку. У нее завсегда найдется…
Сев, как и весна, тоже был ранним. Десятка два мощных гусеничных тракторов уже бороздили ровное, хорошо возделанное поле, таща за собой огромные, новейшей конструкции сеялки. В кабине одной машины, оставшейся без трактористки прямо перед посевной, — трактористкой этой была Верка-Недоносок, вышедшая недавно замуж и перекочевавшая в соседпее село Чадаевку, — сидела Феня. На темном, исхудавшем лице ее напряженным блеском светились большие, вроде бы остановившиеся в своей суровости, не менявшие выражения глаза. В сторонке, пересыпая в горсти поспевшую для посева землю, стояли Тимофей Непряхпн и Точка. Тишка говорил с удивлением:
— Третьи сутки без смены. Она что, очумела? Бригадир, могла бы и передать кому трактор-то… Или хотя бы напарницу себе взяла. Она и девчоиок-то измучила. Те тянутся за ней, не хотят отставать. Нинуха моя вон то-нее былинки сделалась, хорошо, что Верушка вовремя убралась из Завидова, а то бы… Этак-то надорваться можно…
— Насчет девчат я с ней поговорю, — сказал Точка. — А Федосью лучше не трогать. Может, только в работе она и забудется на время, пригасит душевную свою боль. Да и то сказать: кто же жалеет, щадит себя в разгар посевной?!
И все-таки на селе были и такие, кто мог в этот час предаваться праздности. Но праздности ли?.. У Штопа-лихиного двора старухи раскинули по бревнам свои темные, широченные и длинные, в неровную сборку, не подверженные решительно никаким модным поветриям юбки. Ораторствовала Штопалиха:
— Что же это с нею творится, бабы? Скажет одно словечко, а потом молчит, молчит. Как бы того… не тронулась разумом! Как, скажи, кончилося для нее. все! Рехнется, ей-богу, бабыньки, рехнется!.. В Кологривовке прошлым летом… слышали, чай?
— Как не слыхать!
— В город, сказывают, увезли Лизавету, в дом для умалишенных…
— А какая красавица была да умница — вроде вот нашей Фенюхи…
Штопалиха, оживившись, посветлев широким лицом, шмыгнула толстым, красноватым носом и вдруг выложила как готовое, со всех сторон обдуманное ею решение:
— В заморскую страну Фенюху надо отправить, там лекарство такое есть… Была у меня племянница, Фекол-ка… Вы-то ее не помните, ребенком ее увезли в город… Влюбилась, глупенькая, в одного… а он неверным оказался. Феколка маялась-маялась душой да и того… помешалась умишком. Увезли ее, слышь, в какую-то дальнюю-предальнюю заморскую страну. И что бы вы думали, бабыньки? Через месяц явилась здоровехонька, хворь ее как рукой сняло. А про того супостата и думать не думает. Вышла, милые, замуж и живет теперя припеваючи… Вот я и говорю, Фенюху бы туда отправить…
— Можа, оно и так, — согласилась одна из старух.
— Как бы не так! — возразила Екатерина Ступкина, передавшая нынешней весной обязанности стряпухи Антонине Ненряхиной. — Там со своими болячками не могут совладать, в заморской-то стране… Видала я восейка по телевизору — все как с ума посходили… орут, дубинками машут, волокут косматых мальчишек в крытые машины, лупят их полицейские по чем попадя… Они те вылечат! Нет уж, бабы, нам самим надо за Феньку браться, не чужая она нам… вместе с нами всю войну… да и теперь вон… Как же можно оставить ее без нашего присмотра?..
— На курорт ее, в санаторию. Настёнка Шпич сказывала: есть одна путевка в Сочи…
— Сама она туда пущай едет, — стояла на своем Штопалиха, — только в заморскую страну. Я уж знаю. Племянница моя, Феколка…
— Да отвяжись ты, ради Христа, с твоей Феколкой и заморской страной! — набросилась на нее Екатерина Ступкина. — Сами что ни то придумаем, не оставим ее одну…
Между тем в районе обсуждался вопрос, не имевший, казалось бы, поначалу ничего общего с тем, о чем печалились завидовские старухи. Предстояло выдвижение кандидатов в Верховный Совет республики, и в кабинете Владимира Кустовца собрались члены бюро, чтобы загодя подумать о людях, которые могли бы, по всему, удостоиться столь высокой чести. Называли одного, другого, третьего, а Кустовец все твердил:
— Что ж… хорошо, человек стоящий… Ну а еще? Думайте, думайте, товарищи!
Перебрали еще с десяток имеп, по секретарь райкома упорно требовал, чтобы товарищи «думали, думали»; кто-то уже пожаловался, пороптал, что, мол, кажется, всех уже самых лучших назвали, а Кустовец все чего-то ждет. На какое-то время в кабинете воцарилось общее молчание, пока не подал своего голоса Точка.
— А что, ежели… — начал он не совсем уверенно.
— Ну, ну, Виктор Лазаревич, — оживился Кустовец, будто только и ждал этой минуты, — говори, говори смелее!
— …что, если Федосью Леонтьевну Угрюмову, а? — закончил, и теперь уже более уверенно, Точка.
— А что… по-моему, превосходная мысль, как вы думаете, товарищи? — сказал Кустовец, пробегая своими быстрыми цепкими глазами по лицам сидевших в кабинете.
— Отлично! — первым отозвался прокурор, так почему-то до сих пор и не ушедший на пенсию и теперь только и думавший о том, как бы поскорее, прямо на лету, подхватить мысль Кустовца и помочь ему утвердиться в ней. — Надо посоветовать завидовцам, чтобы выдвпну-ли ее, Угрюмову. Молодец, Присыпкин. Великолепная идея.
Кустовец посмотрел на прокурора, улыбнулся, но ничего не сказал. Еще раз обратился ко всем сразу:
— Как вы думаете, товарищи?
— Прокурор прав. Отличная мысль, — сказал Лелекин.
— Я тоже за. Угрюмова — лучший механизатор района, — поддержал Лелекина Воропаев.
— Ну что ж. Если никто не возражает, будем рекомендовать Федосью Угрюмову, — заключил Кустовец, которому эта мысль пришла еще задолго до начала заседания, и он теперь был очень доволен, что первым вслух ее высказал не он, а Виктор Лазаревич Присыпкин, а еще более того тем, что все решительно поддержали эту кандидатуру. Окончил Кустовец заседание с видимым удовольствием: — А теперь, дорогие товарищи, поскорее возвращайтесь к своим местам. Сев, сев и еще раз сев! Все! До свидания, желаю успехов. Можете идти. А ты, Виктор Лазаревич, останься. Мне еще с тобой поговорить нужно.
Вернувшийся в Завидово Точка рассказал о решении райкома самому узкому кругу лиц, в который, конечно же, не входила Матрена Дивеевна Штопалиха. Но именно она, упредив всех, примчалась к Фене и, едва шагнув через порог, обрушила на хозяйку ошеломляющую новость:
— Левонтьевна, слышь-ко, тебя е депутаты Верховного Совету выдвигают!.. Левонтьевна!..
— Да ты с ума-то не сходи, Дивеевна! Разве такими делами шутят!.. О господи, придумают же чего! — И Феня, побледнев, схватилась за сердце, тяжело опустилась на скамейку.
— Да не шучу я, стара уж для этого… Виктор Лазырич примчался сейчас из району, пригласил к себе Настёнку Шпичиху да председателя Совету, сказал им про тебя, а моя племянница, Ольга, — она ведь теперь секретарь у председателя, — как есть все и…
Потрясенная и оглушенная, Феня уже не слышала, что еще тараторила старуха: сколь ни невероятной показалась Угрюмовой принесенная Штопалихой повость, как ни противился ей, этой новости, разум, но сердце-то не обманывалось, сжималось в радостном испуге.
37
Было это в воскресенье. Клуб убрали свежей июньской зеленью, красными транспарантами, лозунгами, разноцветными электрическими лампочками. У входа, на белой стене, портрет кандидата в депутаты Верховного Совета Российской Федерации Федосьи Леонтьевны Угрюмовой. Один угол сорвало с кнопки и завернуло ветром. К портрету приблизились самые первые избирательницы — Матрена Штопалиха и Антонина Непряхнна. Матрена Дивеевна сказала своей спутнице:
— Давай-кось поправим, Антонина.
— Красавица… заботница наша! — Антонина, укрепив портрет, отошла немного назад и теперь любовалась землячкой.
