Литовские повести - Юозас Апутис
— Ладно, шошью, шошью…
— Доброе утро, — говорит Бенас и уже хочет спросить, где теперь Йонас, может, дома и еще дрыхнет, но мать Йонаса делает Бенасу какие-то знаки, и тот понимает, что говорить нельзя. Отец еще сильнее лупит молотом по железяке и говорит:
— Ты, Бенас, ее не слушай. Дурь нашла, вот возьму ремень…
Бенас ничего не понимает, но теперь мать Йонаса кладет ему руку на плечо и отводит в сторону.
— Только ты Йонукасу не проговорись, что я просила. Вконец взбесился… Ах, господи, что же с ним случилось — четвертый день из чулана не выходит, никого к себе не пускает, ничего не ест, только спит да книжки читает… Бенюкас, может, ты попробуешь, ты единственный, с кем он будет говорить… Будь добр, зайди. Я уж хотела к тебе домой бежать…
Отец Йонаса между тем выбирается из-под телеги, подойдя, подает Бенасу руку, перед этим крепко вытерев ее о штаны. Хоть только что и чертыхался и грозился, по всему видно, он тоже переживает, устал и испуган. Когда говорит, усы его смешно подрагивают, он как-то судорожно глотает слова и часто моргает. Говорит он шепотом, все оглядываясь на чулан и сени.
— Слышь, Бенюкас, черт знает что такое: ни есть подать, ни поговорить — всех гонит. Слышь, вчера пошел, постучался, говорю, пусти, а он как вдарит ногой в дверь с той стороны… Слышь, Бенюкас, может, ты попробуешь, а? Может, тебя побоится?
Да. Слышь, Бенюкас! А Бенюкас ведь идет за лошадью, потом ему боронить надо, а сегодня-то и вообще… Сегодня-то… Слышу, слышу, попытаюсь, времени в обрез, но, с другой стороны, целый день еще впереди, и завтрашний, и послезавтрашний… Ладно, попытаю счастья.
— Ладно, иду, если только впустит.
Бенас шагает через порог, а эти двое — отец все еще с молотом в руках — смотрят, затаив дыхание.
В дверь чулана стучится негромко. Ни звука. Стучит сильнее — мертвая тишина. Тогда начинает колотить, бить ногой.
— Да катитесь вы к черту! — слышит он сердитый голос Йонаса.
Бенас еще сильней колотит в дверь.
— Сказал, к черту!
— Йонас, не бесись. Не пустишь, я в окошко влезу.
В чулане тихо. Слышно, как приближаются шаги и звякает щеколда.
— А ну тебя, Йонас, хоть бы окно открыл, — говорит Бенас и сбрасывает крючок с оконной створки, а Йонас, всклокоченный, тощий, синий даже, уже забрался в свое логово и повернулся лицом к стене.
— Дуришь, Йонас?
— Я не дурю!
— А чего делаешь?
— Лежу, и все.
— Что с тобой?
— Худо, Бенас!..
— Что случилось, Йонас? Да нет, повернись, не капризничай. Неужели и с друзьями будешь себя вести, будто кабан какой-то?
Йонас переворачивается на спину, уставившись мутным взглядом в потолок.
— Заболел?
— Черт знает!
Как выпятился его подбородок, как повис крючковатый нос! Йонас вынимает из-под кровати бутылочку, сам отхлебывает и дает Бенасу.
— Разве ради дружбы, — говорит Бенас и отпивает капельку. И правда вроде лучше стало, как-то веселее и уютнее…
— Ничего я не хочу, Бенас, ничего, только читаю днем и ночью книги, не могу оторваться.
Действительно, вся кровать и небольшой столик загромождены книгами — Вайжгантас, Жемайте, Лаздину Пеледа, Симонайтите, Бразджёнис, Александришкис, Чехов, Роллан…
— Это хорошо, что ты читаешь, Йонас. Только почему со своими воюешь, почему отгородился от всего света?
— Видеть никого не хочу, Бенас.
— Ого! Так уж и никого… — Бенас пристально смотрит на своего приятеля. Глаза у того вроде повлажнели, весь он как-то обмяк. — Так и не скажешь, что с тобой?
— Да ничего, Бенас. Только… Тебе могу сказать. Йоланту помнишь?
— Еще спрашиваешь! Как я могу не помнить!
— И наши письма?
— Конечно.
— Так вот, приехал из Каунаса какой-то студент. И все.
— Что все?
— Йоланты нету.
— Умерла?
— Не дури. С ним шляется…
— Ну и пускай шляется.
— Тебе легко говорить.
— А что мне еще сказать? Йонас, Йонас, неужели она одна, одна на свете, боже мой, сколько еще нам жить, сколько еще всего встретим — море времени впереди, девушек масса; эх, Йонас, из-за такой чепухи ты с ума сходишь! Да что тут такого, не ты первый, не ты последний. А что погуляет, ничего страшного, может, она тебя еще любит, как знать, надо сперва все выяснить…
— Для себя я первый… А выяснять не хочу… — шепчет Йонас.
— Положим, это так. Но ведь придется жить, придется учиться и работать. Не вешай нос, подумаешь, барышня. Ужас что такое. Если она так может, то ты из последних сил должен скрывать свое отчаяние.
— От нее-то я скрываю.
— Вот и хорошо, Йонас… — И Бенас продолжает увещевать, говорит всякие красивые слова, описывает, какая это чепуха и как все это не важно. Потом спохватывается, что местами у него получается похоже на слова Теофилиса, только произнесенные без Теофилисовой уверенности.
— Да хватит тебе языком молоть! Я и сам умею, когда надо другому сказать, — Йонас уже малость ожил, не сердится, голос стал тверже и жестче.
— Только не дури.
— Попробую взять себя в руки… А ты куда идешь?
— За лошадью. Собираемся с Владасом зябь бороновать.
— Все работаешь, Бенас?
— Надо. Книги тоже надоедают.
— Надоедают.
— А ты, когда встанешь, загляни как-нибудь, поболтаем или на велосипедах к озеру смотаемся.
— Ладно, может, я и скоро к тебе прикачу.
— Будь здоров.
— Всего, Бенас! — говорит Йонас и валится на бок. — Закрой окно.
— Сам закроешь, не барин.
— Эх!
Что ж, подайте сюда миску с теплой водой, чистое полотенце, живей тащите, а ты брось этот молот, рука небось онемела…
— Ну как? — опасливо спрашивает мать. — Впустил, разговаривал?
Бенас теперь, — настоящий доктор, он гордо идет на середину двора и говорит:
— Все хорошо. Скоро поправится, только вы с ним осторожно и ласково, не обижайте и не оскорбляйте.
— Бенюкас, спасибо тебе, сыночек, ты для нас как родной…
— Как родной!.. Все обойдется, — заключает Бенас и спускается к речке, за которой находится пастбище, а потом ведет лошадь, только чуть подальше, через мост; хотел ехать верхом, но отказался от
