Избранное - Нора Георгиевна Адамян

— А Магомаеву это, конечно, не понравилось, так он все уводит, уводит Бабича и Эсенова. Я говорю: вы хоть взгляните внутрь, на отделку, а он их к парникам тащит. Ну что там, в парниках, смотреть? А сам мне мигает. Я, мол, в твою пользу их увел, там у тебя лежаки в два яруса, кто знает, как к этому отнесутся… Ты меня слышишь?

— Конечно, слышу.

— Я рассказываю, а ты ложкой по кастрюле скребешь.

— Что ж мне теперь, не есть, не дышать?

Снова назревал раздор. Нина спросила первое, что пришло в голову:

— Николай, а что за ярусы там у тебя?

Он отвлекся и стал объяснять, какое это нужное приспособление для турбазы, особенно в летние месяцы и в зимний сезон, когда наплыв и турбаза прямо-таки трещит, а двухъярусные койки, вроде спальных вагонов, сразу удваивают число мест. Николай на свой риск оборудовал ими несколько комнат в новом корпусе, но, как всегда, нашлись злопыхатели и консерваторы.

— Говорят, будто лагерь напоминает нары тюремные, — горячо размахивала руками Алена. — Нет, ты посуди, кому напоминает? Туристам, которые приезжают, самое большее по двадцать лет. Они никаких лагерей и не видели и, даст бог, никогда не увидят.

Вмешался Николай:

— И потом, какие они тюремные? Светлые, чистые… Разве тюрьмы такие бывают?

— Коля! — предостерегающе окликнула Алена.

В дверях стояла Тася, уже опять в полосатом платье, умытая, подмазанная.

— Ну, я пошла, Алена Ивановна. Если Веночка вам не нужен, я его с собой возьму — овес донести.

— Ты сядь, пообедай.

— Спасибо. Я с мамой обедала.

Она постояла, пока Вена поднялся из-за стола, одернул курточку, нашел свою фуражку.

— Вена, ты еще придешь? Придешь? — умолял Артюша.

— Нет, сегодня он больше не придет. Ему еще надо бабушке помочь.

Они ушли, и Алена стала точить Николая:

— Ты хоть вокруг глядел бы. «Тюремные» да «тюремные», а она в дверях. Вот привадила к дому!

— Да ну тебя, в самом деле. Не могу я при каждом слове оглядываться.

— Что же делать, — неожиданно покорно вздохнула Алена, — и ей жить надо. Устроил бы ты ее на работу.

— Да говорил уже тысячу раз. Не хочет Магомаев. А прямо не скажет. Знаешь, какая у него привычка: не сегодня, не завтра, а там еще погоди. И во всем так. Поверишь, Нина, до того трудно работать. За все отвечаю, а прав никаких. И чуть что — напоминают: ты, мол, на нашей земле всем пользовался, когда нас не было. Как будто я виноват.

— Ни в чем мы перед ними не виноваты, а все-таки опускали глаза, когда они вернулись.

— С чего мне глаза опускать? Я, что ли, их выселял?

— Когда с тобой хоть чуть несправедливо обойдутся, ты на весь мир злой. А их в одночасье, с детьми, со стариками, неизвестно куда. Грузовики гудят, скотина некормленая ревет… Вспомнить страшно.

— Кое-кого и за дело.

— Тех бы и брали. Мы всех наперечет знали, кто немцам помогал. А народ за что?

— Опять началось! Уж говорено-переговорено. Они и сами про это забывать стали. Особенно молодые. Касьян мне недавно плакался: жалею, говорит, что приехали. Я, говорит, в Казахстане материально лучше жил. Только из-за стариков вернулся.

— Сильно они переменились? — спросила Нина.

— Да как сказать… Они за это время и здесь, наверное, переменились бы. Гармошки прежней почти не услышишь, танцы другие. Суше народ стал.

— Кто Али был, все Аликами поделались, из Муратов Маратами стали. Черкески на голубые костюмы сменили. Вместо коней на «Москвичах» разъезжают. А на прошлой неделе я в горах был, в одном коше айрану напился — так, смотрю, хозяйка руку за деньгами тянет. Я за нее со стыда сгорел. Было это раньше?

— Ну и что? — запальчиво закричала Алена. — Раньше на кош за все лето один-два человека зайдут. А сейчас туристы, геологи, дорожники табунами шастают. Где она на них дарового айрана наберется? А что теперь все девчонки учиться пошли, это ты не видишь? И в черкесках им тоже не век было ходить.

— В общем, течение жизни, — философски сказал Николай. — А я рад, что ты к нам приехала, Нина. И еще я очень Георгия Степановича жду. Хочу, чтоб он меня кое в чем поддержал своим авторитетом. Магомаев с ним очень посчитается.

— Человек отдыхать приедет, — укоризненно сказала Алена.

— Что ж, я его камни, что ли, заставлю возить?

В горах темнеет рано. В ущелье солнце быстро проходит от горы до горы. Дети осоловели от дороги, от воздуха, от сытной еды. Нина разбирала вещи. Артюша уже лежал. Сонная Гаянка медленно раздевалась.

— Мама, а как это их выселяли? Почему?

— Ложись быстрей, — сказала Нина, — несправедливо выселяли. Весь народ наказали за нескольких предателей.

— Когда это было?

— Во время войны.

— А-а-а… — зевнула Гаяна. — Это еще в прошлые времена…

Нина легла, не разобрав вещей. Думала, что уснет, и не уснула. За стеной о чем-то препирались Алена и Николай. Голоса доносились бубнящие, сплошные, без отдельных слов. Далеко в ущелье кто-то пел песню. Потрескивал деревянный дом. Подошла ближе, зашумела громче река.

Все это уже было в жизни: ночной шум реки, горы, запахи. Только тогда они заключали в себе предвкушение и ожидание.

Это здесь, в маленьком дворике, Шамши доила корову. Пахло молоком и дымом. От реки поднималась темнота, небо казалось зеленым. Тоненькую, подпоясанную платком Шамши Нина считала старухой, а Шамши было тогда, наверное, столько лет, сколько Нине сейчас. Ее дочка Мардзият смеялась над тем, что Нина принесла с гор желтые, в темных крапинках лилии. Мардзият хохотала и брезгливо крутила головой. Красивые лилии пахли остро и противно. А перед Ниной была еще вся жизнь и главное в жизни — Георгий.

У Алены тогда тяжело болел туберкулезом ее первый муж, Вадим, красавец с огромными серыми глазами, которые смотрели холодно на всех, кроме Алены. Он ей говорил:

— Я бы умер хоть сейчас, если бы ты умерла со мной.

Он ревновал даже к Нине, когда она обнимала Алену. Уже тогда без всякого основания он люто ненавидел молодого техника Лучинского, который, здороваясь, во весь рот улыбался Алене.

Чахотка убила Вадима в годы войны, в дни оккупации, когда Алене почти нечем было его кормить.

Много позже Алена приехала в гости к Нине и Георгию с новым мужем. Николай почти всю жизнь провел в горах. Он всем интересовался: техникой,