Геннадий Солодников - Пристань в сосновом бору
Русину стало неловко перед Сармите за бездействие, и он тоже решил выказать предприимчивость. Приметив в углу незанятую пивную бочку, смахнул с нее в газету остатки рыбьей шелухи, перехватил у одного из уходящих мужиков расшатанный табурет и усадил Сармите. А тут и Ваня подоспел с полными кружками, предварительно застолбив в очереди новое местечко, чтоб позднее при надобности можно было без задержки отовариться еще.
Он был разгоряченный, взъерошенный, словно долго настигал кого-то и теперь вот вернулся, распаленный удачной погоней. Из глубины куртки, из просторной запазухи достал пучок вяленых ржаво-серебристых рыбешек, рассыпал веером по днищу бочки, живописно заполнив пространство меж пенистыми кружками.
«Хороший просится натюрморт, сочный», — подумал Русин и не удержался от восторженного восклицания:
— Ну, ты орел!
— А что? В самый раз подсолониться. Пиво без рыбки, что девка без… — он споткнулся, взглянув на Сармите, и закончил уж без прежнего подъема, — без приданого.
— Да не об этом.
— А-а. Где достал? Вчера приятеля встретил. Родичи у него тут. Этого добра! — Иван небрежно махнул на рыбу рукой.
Сармите смотрела на Ваню с радостным изумлением, чуть прикрыв счастливую улыбку поднятой кружкой и слегка пригубив из нее.
Затем перевела взгляд на Николая, и во влажном блеске полураспахнутых свежих губ ему почудилась невысказанная благодарность: за то, что он наконец вернулся; за то, что существует вообще, что взял ее сегодня с собой, и ей очень хорошо с ним и этим простодушным неунывающим Ваней.
Русин поймал себя на том, что ему очень хочется нежно погладить Сармите по длинным пальцам, лежащим на кромке бочки. Больше того, он с удовольствием взял бы эти пальцы в свою руку, повернул бы ее ладонь к себе и прикоснулся бы к ней губами — именно изнутри, к тому месту, где соткали свою затейливую сеть линии ее судьбы, ее жизни. Он даже качнулся к ней и судорожно шевельнул рукой, но тут же осадил себя и, чтоб окончательно погасить свое желание, снова повернулся к Ивану.
— Да я не о рыбе даже. С очередью ты ловко провернул.
— А что тут особенного, — с живостью откликнулся тот. — Важно быстро выяснить обстановочку: Всегда найдутся добрые парни, которые отзовутся. Ну, и самому не надо хлопать ушами. Главное — хватка: расчет и натиск. При возможности — только так. Особенно в нашем шоферском деле. Да и не в нем одном.
Ваня сдержанно фыркнул в кружку, отер губы и рассмеялся в открытую.
— Очередь, что — лабуда! Хотите, расскажу, как со своей женой познакомился?.. Я еще в армии шоферить начал. И перед самым дембелем направили нас на лесозаготовки. В глухой леспромхоз на краю света. Вкалывали… Во все лопатки. Зато жили вольно. В клуб на танцульки, кино посмотреть — пожалуйста, если силы остались… И вот смотрю как-то: новая девчонка появилась. Ладненькая такая, щечки пышут, глаза бойкие — зырк, зырк. Эх! — Ваня прижмурился, крутнул головой. — Я сразу к ней. Трали-вали, туда-сюда. Танцуем. «Не замечал, — говорю, — что-то я вас здесь. Так, думал, и уеду отсюда с нехорошим мнением о местных девчатах: не на ком глаз остановить, полюбоваться от души. Все не то да не то». «Умело смотреть, — отвечает, — надо. И глаза чистые иметь». Смутилась, конечно, но смело держится. А про чистые глаза, как я понял, это потому, что запашок от меня слегка. Причастился малость… В общем, веду я ее на место, договариваюсь провожать домой. «Пожалуйста, — говорит, — если не боитесь других провожальщиков». И косится на двух парней в углу. Обычная пара: один, сразу видно, местный ухарь-сердцеед, а с ним подпевала-прихлебатель с ушлой рожей. Они меня тоже засекли, перешептываются.
Ваня перестал теребить рыбешку, привалился к стенке, полез в карман за папиросами.
— Короче, идем мы с ней. Только за клубом завернули в улицу, впереди — парни эти. Вдвоем. Ладно, думаю, так-то нам не больно страшно. Надо лишь от Светки избавиться — я уж имя ее узнал. «Света, — говорю, — ради бога, как подходить станем, я приостановлюсь, а ты вперед. Только вперед. И не оглядывайся. Жди меня в конце улицы». Она туда-сюда: не оставлю, говорит, и все прочее. Я даже рыкнул на нее. Пожалей, мол, мою молодость. Только мешать будешь, мне же и достанется… Сближаюсь с парнями. Молча. Так задумал: ни слова в ответ — одно молчание. А они, конечно, уже зудят, не столько меня, сколько себя заводят… Первым подпевала начал. Несерьезно как-то, по-дурацки махнул. А я его на всю катушку отоварил. Любил тогда кулаками молотить, да и обучен был кое-чему. Тот у меня сразу — кувырк. Ухажер покрепче оказался. Пришлось поработать. Да я маленький мешал, подскакивал сзади, пока второй раз не схлопотал. Сшиб я все-таки главного. И что тут на меня нашло, сам не знаю: преследования вроде не боялся… Парень почему-то в валенках был, вообще не танцевал, что ли. Пока он в снегу пурхался, я с него валенки — дерг, дерг. И — через заплот в чью-то ограду. Шагов десять не торопясь шагнул и врубил четвертую — догонять Светку… Вот и все. Через два месяца, сразу после дембеля, снова приехал в тот поселок. Уговорил ведь. Увез с собой.
Ваня победно подмигнул Николаю: знай, мол, наших! Озорно повел глазом на Сармите: а как тут воспринято?
Сначала она коротко рассмеялась. И сразу же неуверенная улыбка осталась на ее губах: не присочинил ли рассказчик кое-что для красного словца? Неожиданно спросила, посерьезнев:
— А вы любите свою жену?
— Как ее не любить, — развел руками Ваня. — Она мне вон какого сына родила!
Сармите снова одобрительно улыбнулась, мечтательно посмотрела в заоконное пространство и вдруг отвернулась, начала суетливо рыться в сумочке. Когда она вновь подняла голову, в ее взгляде промелькнула затаенная грусть.
* * *— Держи ее! Держи! — кричал Ваня на весь бор, а сам топтался на месте, изображая быстрый бег, будто с маленьким ребенком играл. Потом вложил пальцы в рот, свистнул что есть мочи. Но звуку не было простора, он быстро угас во влажном воздухе, увяз среди сосен, облепленных снегом.
Сармите хохотала, укрывшись за толстым стволом, и пушила в них меткими снежками — то в Ваню, то в Николая, смело вызывая на неравный бой.
Погода к середине дня окончательно испортилась. Когда они отправились в поселок, солнце еще едва проглядывало сквозь облачную вуаль. К концу пути оно вовсе спряталось, повалил бесщумный сырой снег. Позже из павильонного окна Русин видел, как несколько раз занималась метель, накатывала волнами-перевалами, словно хотела вновь надолго забелить посеревшую землю, упрятать все черное, наглухо укрыть вытаявший мусор.
Русин не принимал участия в игре: сказывалась усталость. Он лишь слепил несколько снежков, лениво пошвырял их, даже не стараясь попасть точно, угодил вместо Сармите в Ваню и одиноко стоял посредине тропы. Дали на какое-то время посветлели, и в широком прогале меж деревьями прорезалась недалекая река — темная, без отсветов, гладкая, как грифельная доска.
Сармите с Ваней, сговорившись, налетели на него, давай тормошить, отжимать на снежный отвал. Он вяло отпихивался, боясь сильно толкнуть Сармите, но они не отступались. Николай не выдержал, сцепился с Ваней, дурашливо зарычал, пытаясь повалить его. Но на руке повисла хохочущая Сармите, и вдвоем они легко уронили его, припечатали, да еще и на лицо снежком потрусили, приговаривая: «Так тебе!»
— У, черти! — ворчал Николай, выбираясь на тропу. — Всего измяли. Утром только отгладился. И в башмаках полно снегу.
Сармите начала было его отряхивать, но он шагнул от нее, сел на бровку, стал раздергивать тугие узлы на влажных шнурках.
— Идите, идите. Я догоню.
Они посмотрели на него: не обиделся ли? И послушно двинулись вперед, звонко переговариваясь и легонько подпинывая друг друга.
Ветер вновь набрал силу. Налетел, принес снежный заряд, вытряхнул его, с гулом расшвыривая по-над землей, и укатил дальше. Уж не было никакой воздушной тяги, не ощущал ее Русин. А взвихренные тяжелые хлопья долго не опадали, густо метались в воздухе, ища пристанище. Все помутнело вокруг, все стояло в снежной сумяти, в белом тихом кружении. Скрылась река, растворились стволы дальних сосен. Даже фигурки идущих впереди стали размытыми, проглядывали еле-еле. И Николай снова остро ощутил свое одиночество.
После обеда он пошел в бор с лыжами. Пожалел было, что нет нужной мази, и тут же успокоил себя, придумав на ходу: «Самая лучшая мазь — никакой мази».
Возле забора ему встретился парень. Сказал предостерегающе:
— Кое-как добрел назад. Не идут лыжи.
Николай ничего не ответил и посмотрел на солнце. Оно тщетно пыталось пробиться сквозь грязно-серую наволочь, показав лишь один размытый краешек, — робкое, словно виноватое за сегодняшний прогул.
В бору понизу было чисто. Кроны сосен все в проседи от налипшего снега. Лыжню в глубине леса основательно засыпало. Она едва проглядывала чуть заметными впадинами. Лыжи не скользили, приходилось чуть ли не переступать на них. Николай быстро упарился, повернул назад и присел на первый попавшийся пенек.
