Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
Соколова резко остановилась: «Ах вот как!..»
— Сплетня. Подлая сплетня. Облить грязью можно самого чистого человека. Стыдитесь, любитель помоев! — И быстро пошла.
— История Нагорной Лилии тоже сплетня? — Он даже осип от злобы и сразу отстал.
Пока не завернула за угол, Соколова спиной чувствовала налитый ненавистью взгляд.
«Как уберечь Алену от грязи? Недов взбесился бой пойдет не на шутку. Да его дружки и любительницы посудачить, вроде Стеллы Бух, конечно, уже трудятся. И поползет мерзость. Обольют помоями девчонку, чтоб ударить по Соколовой. Надо поговорить с Корневым. Неужели его действительно переводят? Вероятно, Недов потому и распоясался. Он как на службу ходит, вынюхивает в отделе культуры, в райкоме… Чуть не забыла с этим… Павлухе — карандаши цветные: рисует прямо со страстью и занятно. Еще — ему чулки, Анке — рубашку ночную… Неужели не справиться с этой „находкой“? Не уходил бы Корнев. Кто будет вместо него? Ладно — пока он здесь, нужно прежде всего защитить Алену. Ах ты, буйная голова!»
* * *Алена с трудом влезла в автобус. Ее сжимали, толкали во все стороны.
Как объяснить? Что сказать? Разлюбила? Неправда…
Кто-то потянул ее за руку.
— Вон место, садитесь.
Она перешагнула через какой-то тюк, втиснулась между закутанной платком женщиной и мужчиной в кожаном пальто.
Как объяснить? Как понять? Как случилось? Если б не бежала тогда по лестнице, если б шла осторожно, ничего бы не было? И летела бы сейчас к нему счастливая? Не может быть. Если б понять, что случилось, как случилось, когда?.. В кабинете ночного хирурга, когда ошалела от радости — только разрыв связки! — и с ней вместе смеялись и хирург и пожилая медсестра.
На заднем сиденье подбрасывало, от мужчины в кожанке несло водкой.
…Потом все было просто весело: Сашка приносил в миске снег, неумело набивал им Глашину грелку. Через два дня, обжигая руки, наливал в нее горячую воду. Ходил за хлебом и всякой едой, варил сосиски или притаскивал в кастрюльке обед из столовой… Все делал нескладно, смущаясь и злясь, но покорно. Какие интересные этюды возникали для отношений Дуни и Коли! Она заболела, никого нет около — ведь круглая сирота, Коля случайно зашел и стал приходить каждый день, выхаживать ее. И Дуня сама не заметила, как привязалась, полюбила его…
Буйные планы освоения «культурной целины» рождались в жестоких спорах с Сашкой: «Каждый актер обязан руководить драматическим кружком». — «Не каждый может». — «Должны учиться. Надо весь Алтайский край поднять, чтобы всех захватил театр». — «Если все станут сами играть — тогда конец актерам!» — «Ничуть! Это просто повысит требования, повысит уровень профессионалов». — «А что? И правда! Говорят, в Италии поет весь народ и потому уж певцом-то может стать только очень стоящий». — «Конечно. В каждом колхозе, совхозе — драмкружок». — «А сколько времени уйдет на это?» — «Должны дать театру машины». — «Да, газики, вездеходы. И каждый сам будет водить машину». — «Не обязательно». — «Обязательно».
Болтает, как на целинных дорогах.
…Спорили о постановках «Гамлета», о том, в холодную воду или в кипяток опускать сосиски, почему «Порги и Бесс» нравится зрителю. «Мы говорим о любви, как о чем-то третьестепенном, гомеопатическими дозами в приторно-производственном сиропе. Вот и кидаются люди на обнаженный секс, чуть не порнографию». — «А! Загнул. Конечно, физиология нам не нужна… да еще патология: зачем этот Порги — калека? Но у них же роли… И потом, все равно о любви, о страсти нужно!.. И потом: какая у них точность формы — это же прекрасно». — «Потому что за каждую мелочь с актеров высчитывают доллары». — «А мы просто должны любить форму». — «Надо раньше научиться любить содержание». — «К сведению невежд: форма от содержания неотделима!.. А посуду не вытирают тряпками. Полотенце возьми…»
Слава богу, ушел этот водочный дух.
…Было просто, весело. Раскосые черные глаза неотрывно следили за ней то с удивлением, то тревожно и нежно. Было очень весело. Зашел навестить Алену Гриша Бакунин, с ним еще два дипломанта-режиссера и малознакомый театровед. Сашка явился, конечно. Сердито вынул из авоськи хлеб, масло. И сразу кинулся в спор на излюбленные темы.
Алена тогда читала Льва Толстого об искусстве, была полна им: «Важны чувства. Искренность художника. А критиков к черту. Это — „люди, менее других способные заражаться искусством“. А „устанавливаемые критикой авторитеты“ извращают искусство. К черту бы критиков, на целину бы их — больше толку! Народ отлично без них разбирается!»
Театровед взвился: «У нас культура пока пошла больше вширь. Немногие умеют глубоко понимать искусство. Критика необходима. Нужно помогать народу, объяснять, развивать вкус!»
«А где вкус у критиков?»
Театроведа поддержали: «Не вали всех в кучу! Где настоящая современная драма? Было бы на чем воспитывать вкус, было бы на чем учиться критикам. На одной классике далеко не уедешь. Количество современных шедевров не превышает однозначного числа. Да посмотри-ка там же, у своего Толстого, насчет „минуты скуки на сцене“, а театры ежедневно обрушивают на зрителей космические дозы скуки».
Тут загремел Сашка: «Искусство всякое и театр будут подниматься по мере углубления культуры… Не перебивайте, я слушал ваши идеи. Я не говорю, что мы должны сидеть и ждать. Работать, как нигде, никогда еще не работали. Без глубины и утонченности чувств и отношений нет культуры, нет гуманизма. Большое количество знаний — это еще не культура. Их можно использовать для карьеры, славы, денег. Тогда они — нуль или со знаком минус. Громами ударять в спящие сердца, выжигать себялюбие, учить бережности, нежности, деликатности…»
«А форма? Нет без нее искусства». — «Форма вырастает из содержания». — «Плохая форма губит содержание…» — «А формальные изыски губят жизнь…»
Ребята приходили, засиживались поздно, схлестывались мысли, жарко становилось в комнате. Сашкины «загибы», как вспышки, разжигали, обнажали, захватывали новые участки — он вел, он был центром, он бил даже Гришу Бакунина. И все понимали, что для него центр — Алена. А Сашкин голос, как музыка, тревожил ее, голова кружилась от победного веселья…
— Вы на следующей не сходите?
— Что? Нет.
От толчка женщина тяжело села на Алену, мазнула по лицу жестким платком. На место женщины протиснулся пожилой моряк.
…И вот — Алена уже могла ходить по комнате — Сашка принес вечернюю почту. Положил перед ней письмо из Севастополя, сжал ее плечи неласковыми, жесткими руками: «Не отдам никому. Ты любишь меня».
Будто колокол гулом наполнил комнату, отдался смехом в груди и затих, оставил растерянность, страх, острое чувство вины:
«Неправда. Неправда!»
«Любишь. Не отдам!..»
— Не откажите в любезности — один за сорок.
— Один за сорок, — повторила Алена, передавая деньги.
…Письмо Глеба прочла ночью. Недлинное спокойное письмо. «Рад, что нога не болит и настроение у тебя хорошее. У нас штормит — палуба проваливается под ногами и опять подпирает. Удивительная штука — машины, электричество и мои локаторы. Ты бы любила их, если бы понимала. Не подумай, что я хочу тебя обучать точным наукам. Ты отлично нашла свою дорогу. И в конце-то концов человек дороже любой машины. Но я их люблю — они умные, сильные, надежные, красивые».
Алена перечитывала письмо. Хорошее, дружеское письмо. Стала говорить себе: «А может быть, это дружба? Ведь Глеб не требовал — может быть, он даже не хотел, может быть, я сама ему навязалась? Сама целовала его, сама спросила: „А жениться на мне ты не хочешь?“ Он ответил: „В твои двадцать…“»
Она схватилась за эту мысль, искала ей подтверждения. Да, друзья. Он будет даже рад. Он скажет: «Конечно, в двадцать лет брак на расстоянии… Какая жизнь для актрисы с военным моряком…» — и они всегда будут друзьями. Очень близкими друзьями.
Несколько дней она жила без оглядки, без размышлений, без чувства вины. И уже не отстраняла неловкие, жесткие руки, огненные губы. Они стояли у окна. Почти без стука вошел Женька, заулыбался глупо-глупо.
— Ты не уехала разве? Связку разорвала? Почему не написала… мне, Олегу? А Глеб?.. А Глаша, Агния не приехали? — И ушел сердитый, осуждающий.
Алена отчаянно отталкивала властное: «Не отдам. Ты любишь меня». «Что я наделала? Что же со мной? Дрянь, дрянь! И нет оправдания».
Приехала Глаша, напала как бешеная. Приехала Агния — расплакалась. Одно за другим, как удары, посыпались тревожные письма: «Что с тобой? Напиши правду. Здорова ли? Телеграфируй. Что с тобой?» И, наконец, телеграмма: «Сообщи срочно — если нужно, приеду».
Сашка твердил: «Не отдам. Мы должны быть вместе. Найду комнату. У меня денег много. Я же дом продал. Ты любишь меня. Все равно не отдам».
— Подожди. Подожди…
