Борис Васильев - Завтра была война. Неопалимая Купина. Суд да дело и другие рассказы о войне и победе
— Не знаю. Хорошо, и все. Давай сядем. Они сели на скамью в чахлом пустынном сквере. Скамейка была высокой, и Искра с удовольствием болтала ногами.
— Понимаешь, если рассуждать логически, то жизнь одного человека представляет интерес только для него одного. А если рассуждать не по мертвой логике, а по общественной, то он, то есть человек…
— Знаешь? — вдруг чужим голосом сказал Сашка. — Ты не рассердишься, если я…
— Что? — почему–то очень тихо спросила Искра.
— Нет, ты наверняка рассердишься.
— Да нет же, Саша, нет! — Искра взяла его за руку и встряхнула, точно взбалтывая остатки смелости. — Ну же? Ну?
— Давай поцелуемся.
Наступила длинная пауза, во время которой Сашка чувствовал себя крайне неуютно. Сначала он сидел не шевелясь, пришибленный собственной отчаянной решимостью, потом задвигался, запыхтел, сказал угнетенно:
— Ну вот. Я же ведь просто так…
— Давай, — одними губами сказала Искра.
Сашка набрал побольше воздуха, потянулся. Искра подалась к нему, подставляя тугую прохладную щеку. Он прижался губами, одной рукой привлек ее к себе за голову и замер. Они долго сидели неподвижно, и Искра с удивлением слушала, как забилось сердце.
— Пусти… Ну же. — Она выскользнула.
— Вот… — тяжело вздохнул Сашка.
— Страшно, да? — шепотом спросила Искра. — У тебя бьется сердце?
— Давай еще, а? Еще разочек…
— Нет, — решительно сказала она и отодвинулась. — Со мной что–то происходит и… И я должна подумать.
С ней действительно что–то происходило, что–то новое, немного пугающее, и поцелуй был не причиной этого, а множителем, могучим толчком уже пришедших в движение сил. Искри догадывалась, что это за силы, но сердилась на них за то, что они пробудились раньше, чем им полагалось по ее разумению. Сердилась и терялась одновременно.
Наступило время личной жизни, и девочки встречали эту новую для них жизнь с тревогой, понимая, что она — личная и мамы. Жизнь эту нужно было встречать один на один: женщины, которые пробуждались в них так одинаково и так по–своему, жаждали самостоятельности, как все женщины во все времена.
И в этот тревожный и такой важный период своей жизни Искру потянуло не к Зиночке, которую она упорно считала девчонкой, а к Вике Люберецкой. Гордой Вике, которая — Искра чувствовала это — уже перешагнула рубеж, уже осознала себя женщиной, уже приноровилась к этому новому состоянию и гордилась им. В первую очередь им, а уж потом — своим знаменитым отцом. Так думала Искра, но являться без предупреждения не хотела, уловив во время первого визита неудовольствие хозяйки. И еще в классе сказала:
— Я хочу вернуть Есенина. Можно мне прийти сегодня?
— Приходи, — ответила Вика, не выразив никаких чувств. Искре это не понравилось (она все же надеялась, что Вика обрадуется), но решимость ее не поколебалась. Сделав уроки в школе — она часто так поступала, потому что устные предметы зубрить нужды не было, а письменные можно было приготовить между делом, — забежала домой, оставила маме записку, взяла Есенина и пошла к Люберецким, с досадой ощущая некоторое волнение..
Вика ждала ее, открыла сразу, молча повесила пальтишко и так же молча пригласила в свою комнату. Там стояло огромное кресло, на которое хозяйка и указала, но сесть в него Искра не решилась. Она никогда еще не сидела в креслах и считала, что там ей будет неуютно.
— Спасибо, Вика, — сказала она. отдав книгу и усевшись на стул.
— Пожалуйста. — Вика, улыбаясь, смотрела на нее. — Надеюсь, теперь ты не станешь утверждать, что это вредные стихи?
— Это замечательные стихи, — вздохнула Искра. — Я думаю, нет, я даже уверена, что скоро их оценят и Сергею Есенину поставят памятник.
— А какую надпись ты бы сделала на этом памятнике? Давай проведем конкурс: я буду сочинять свою надпись, а ты свою.
Они провели конкурс, и Вика тотчас признала, что Искра вышла победительницей, написав: «Спасибо тебе, сердце, которое билось для нас». Только слова «билось для» они дружно заменили на «болело за».
— Я никогда не задумывалась, что такое любовь, — как можно более незаинтересованно сказала Искра, когда они немного поболтали о школьных делах. — Наверное это стихи заставили меня задуматься.
— Папа говорит, что в жизни есть две святые обязанности, о которых нужно думать: для женщины — научиться любить, а для мужчины — служить своему делу.
Искра переходила к тому, ради чего явилась, размышляла, как повернуть разговор, и только поэтому не вцепилась в этот тезис, как бульдог. Она пропустила его, про себя все же отметив, что для женщины служить своему делу так же важно, как и для мужчины, поскольку Великая Октябрьская революция раскрепостила рабу очага и мужа.
— Как ты представляешь счастье? — спросила Вика, потому что гостья погрузилась в раздумье.
— Счастье? Счастье — быть полезной своему народу.
— Нет, — улыбнулась Вика. — Это–долг, а я спрашиваю о счастье.
Искра всегда представляла счастье, так сказать, верхом на коне. Счастье — это помощь угнетенным народам, это уничтожение капитализма во всем мире, это — оя хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать»; у нее перехватывало дыхание, когда она читала эти строчки. Но сейчас вдруг подумала, что Вика права, что это не есть счастье, а есть долг. И спросила, чтоб выиграть время:
— А как ты представляешь?
— Любить и быть любимой, — мечтательно сказала Вика. — Нет, я не хочу какой–то особой любви: пусть она будет обыкновенной, но настоящей. И пусть будут дети. Трое: вот я–одна, и это невесело. Нет, два мальчика и девочка. А для мужа я бы сделала все, чтобы он стал… — Она хотела сказать «знаменитым», но удержалась. — Чтобы ему всегда было со мной хорошо. И чтобы мы жили дружно и умерли в один день, как говорит Грин.
— Кто?
— Ты не читала Грина? Я тебе дам, и ты обязательно прочтешь.
— Спасибо. — Искра задумалась. — А тебе не кажется, что это мещанство?
— Я знала, что ты это скажешь. — Вика засмеялась. — Нет, это никакое не мещанство. Это нормальное женское счастье.
— А работа?
— А ее я не исключаю, но работа — это наш долг, только и всего. Папа считает, что это разные вещи: долг — понятие общественное, а счастье — сугубо личное.
— А что говорит твой папа о мещанстве?
— Он говорит, что мещанство — это такое состояние человека, когда он делается рабом незаметно для себя. Рабом вещей. удобств, денег, карьеры, благополучия, привычек. Он перестает быть свободным, и у него вырабатывается типично рабское мировоззрение. Он теряет свое «я», свое мнение, начинает соглашаться, поддакивать тем, в ком видит господина. Вот как папа объяснял мне, что такое мещанство как общественное явление. Он называет мещанами тех, для кого удобства выше чести.
— Честь — дворянское понятие, — возразила Искра. — Мы ее не признаем.
Вика странно усмехнулась. Потом сказала, и в тоне ее звучала грустная нотка:
— Я хотела бы любить тебя, Искра, ты–самая лучшая девочка, какую я знаю. Но я не могу тебя любить, и не уверена, что когда–нибудь полюблю так, как хочу, потому что ты максималистка.
Искре вдруг очень захотелось плакать, но она удержалась.
Девочки долго сидели молча, словно привыкая к высказанному признанию. Потом Искра тихо спросила:
— Разве плохо быть максималисткой?
— Нет, не плохо, и они, я убеждена, необходимы обществу. Но с ними очень трудно дружить, а любить их просто невозможно. Ты, пожалуйста, учти это, ты ведь будущая женщина.
— Да, конечно, — Искра, подавив вздох, встала. — Мне пора. Спасибо тебе… За Есенина.
— Ты прости, что я это сказала, но я должна была сказать. Я тоже хочу говорить правду и только правду, как ты.
— Хочешь стать максималисткой, с которой трудно дружить? — насильственно улыбнулась Искра.
— Хочу, чтобы ты не ушла огорченной… — Хлопнула входная дверь, и Вика очень обрадовалась. — А вот и папа! И ты никуда не уйдешь, потому что мы будем пить чай.
Опять были конфеты и пирожные, которые так странно есть не в праздник. Опять Леонид Сергеевич шутил и ухаживал за Искрой, но был задумчив: задумчиво шутил и задумчиво ухаживал. И иногда надолго умолкал, точно переключаясь на какую–то свою внутреннюю волну.
— Мы с Искрой немного поспорили о счастье, — сказала Вика. — Да так и не разобрались, кто прав.
— Счастье иметь друга, который не, отречется от тебя в трудную минуту. — Леонид Сергеевич произнес это словно про себя, словно был еще на той внутренней волне. — А кто прав, кто виноват… — Он вдруг оживился. — Как вы думаете, девочки, каково высшее завоевание справедливости?
— Полное завоевание справедливости — наш Советский Союз, — тотчас ответила Искра.
Она часто употребляла общеизвестные фразы, но в ее устах они никогда не звучали банально. Искра пропускала их через себя, она истово верила, и поэтому любые заштампованные слова звучали искренне. И никто за столом не улыбнулся.