Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина

Аниська привстал, тяжело, мучительно огляделся. Он был без рубахи, спину его точно жгли раскаленным железом. Было ясно: его добросовестно отхлестали «бурундуками» вместе с Егором, Ильей и Васькой. Крутии лежали на палубе, и пихрецы поливали их смешанной с углем водой.

Этот своеобразный душ придумал изобретательный Крюков для особенной острастки непокорных, подвергавшихся порке крутиев. Мелкая угольная пыль вместе с водой въедалась в кровяные рубцы на спине, после чего ссадины и раны долго не заживали, и люди долго болели.

Катер, вздрагивая, медленно шел вдоль берега, таща на буксире каюк Егора. На его корме, вытянув раненую ногу, полулежал Панфил Шкоркии.

Крюков подошел к Аниське и, растягивая кривой ухмылкой рот, спросил:

— Ну как хамлюга, будешь теперь болтать лишнее?

Аниська ничего не мог ответить. Он увидел жестоко избитых, униженных и безмолвных отца, Илью и Ваську, горло его словно сдавила смертная петля. Припав головой к нагретой солнцем боковине ящика, Аниська зарыдал, как несправедливо наказанный ребенок.

Рыбаков доставили в хутор в полдень. Остроносый каюк кордонников с вороватой поспешностью примкнул не к общему причалу, а к размытой половодьем плешине на краю хутора. Егор и Илья вынесли Панфила из каюка, бережно уложили на жесткую, засоренную гусиным пометом траву.

Панфил держал ногу выпрямленной, как, деревяшку, полулежал, упершись локтями в землю. Молодцеватое лицо его отливало восковой желтизной, вокруг когда-то веселых, усмешливых глаз синели темные круги; примятыми почернелыми лепестками пятнились пушистые усики.

Стиснув зубы, Панфил озирался вокруг ищуще, тревожно.

Уже половина хутора знала о приезде рыбаков. Не ускользнул от женских пытливых глаз прыткий каюк кордонников.

От близких хат и рыбных заводов, с бугра бежали растерянные простоволосые бабы и ребятишки.

Завидев их, пихрецы заторопились, приказав рыбакам расходиться, направились в хутор, опасливо ныряя в переулки, прижимаясь к изгородям. Взвизгивая и ахая, прибежала жена Панфила Ефросинья, упав перед мужем на колени, завыла так голосисто, что в ближайших дворах всполошились собаки.

— Тю на тебя. Ополоумела, что ли? — сердито остановил ее Панфил. — Не на смерть же пристукнули.

Он уже хотел по привычке смешливо подмигнуть, но, сраженный болью, скривил губы.

Пятилетний — курносый, похожий на Панфила, мальчуган и девочка постарше хныкали, цепляясь за материнскую юбку, терли грязными кулачками заплаканные глаза. Тут же, виновато потупляя взоры, беспомощно опустив руки, стояли Егор и Илья. Кто-то предложил нести раненого домой, но Илья угрюмо осадил бестолково напиравших баб:

— Не велено. И не тормошитесь зря!

Прикрывая ладонью разбитые губы и опухшие глаза, Аниська стоил в стороне — в изорванной рубахе, босой, неузнаваемый.

Чья-то рука тронула его за локоть. Оглянулся — мать. За ней под тенью надвинутого на лоб платка застыло в тревожном недоумении лицо Липы.

— Тебя били, сынок? — спросила Федора.

— Всех били, — ответил Аниська и отвернулся. Горячие спазмы все еще давили его горло.

Толпа росла. Грозя красными по-мужски увесистыми кулаками, неистовствовали жены рыбаков.

— Бабочки, милые, да чего же это делается? Постреляют мужиков наших, а мы только слезами отдуваться будем. Пошли к заседателю! Вытащим его, толстопузого, пускай посмотрит, чего Шаров делает! — кричала сухая, высокая, как мачтовая рея, Спиридонова баба.

— За казаков хоть атаман заступается, а за хохлов и заступиться некому! Подавитесь вы рыбой своей, анчутки проклятые! — вторила ей юркая, тонкая, как оса, бабенка.

И только Федора Карнаухова, по-солдатски выпрямив мужественный стан, немо стиснув тронутый морщинами красивый рот, молчала. Она будто сомневалась в том, что произошло, все еще недоуменно, вопросительно смотрела на незнакомый каюк. Егор избегал ее взгляда, Аниська даже, как будто, не заметил ее присутствия — и это путало Федору так же, как пугали ее чужой каюк, отсутствие снасти и простреленная нога Панфила.

Легкая атаманская линейка подкатила к берегу.

С нее спрыгнули полицейский Чернов и седоусый с багровым, как у мясника, затылком фельдшер-самоучка из служилых казаков.

— Отслони-ись! — закричал Чернов, оттесняя женщин. И вдруг запутался в длинной шинели, чуть не упал.

В толпе засмеялись.

— Чернов, с какого гвардейца шинелю снял? Хотя бы подрезал наполовину.

— Ничего, ему собаки и так оторвут.

— Ханжей[15], объелся чижей! Ханжей! — запрыгали вокруг Чернова босоногие мальчишки.

— Разойдись! — свирепо завопил Чернов и, выхватив из крякнувших ножен шашку, замахал ею над головами женщин. — Зарублю!

— Тю на тебя, вражина! И вправду полоснет сдури! — крикнула Спиридониха.

Осовелый взгляд Чернова с тупой, бессмысленной злостью уставился в Аниську.

— А-а… И ты тут? Гуляешь? Подожди, потащим тебя опять к атаману. Он тебе припомнит, как решетки ломать.

— Заарестуй. Ну? — щуря странно посветлевшие глаза, выступил Аниська.

— Анися… Не надо, — умоляюще зашептала позади Федора и потянула его за руку.

Чернов отступил.

— Ничего, заарестуем. Придет время. Приде-ет!

Опомнившись, видя все как в тумане, Аниська облегченно вздохнул, опустил налитые тяжестью руки.

«Вот и Шаров так смотрел», — неясно подумал он про Чернова и поискал глазами Ваську.

Тот с отцом и Ильей помогал фельдшеру, держал ведро с водой, зачерпнутой из речки. Притихшая Ефросинья горбилась у изголовья мужа. Фельдшер отодрал присохшую к ноге штанину, засыпал рану йодоформом, велел везти Панфила на станцию, а оттуда поездом — в город, в больницу.

Рыбаки усадили товарища на линейку, угрюмой кучкой сгрудились у каюка.

Низко склонив голову, подошла к мужу Федора.

— Чей каюк? — тихо опросила она.

— Чужой… Пихрячий… — пряча взгляд, ответил Егор.

— А бредень где?

Егор только рукой махнул.

— Иди. Чего спрашивать.

Федора отвернулась, прикрывая ветхой шалькой налитые слезами глаза, пошла прочь.

Потеряв в Дрыгино снасть, сгорбился, осунулся Егор Карнаухов. Спина его заживала медленно и гноилась. Федора делала ему примочки из подорожника, но и это помогало, мало. Васька и Аниська оправились после порки быстрее. На молодом не только раны скорее заживают, но и беда пережитая быстрее в памяти молодой сглаживается. Прошла неделя, и молодые рыбаки ходили на шумные уличные игрища, хотя и не с той веселостью, с какой ходили прежде.

В глубине души не все сгладилось у Аниськи. Вместе с болью не ушли обида и злость против Шарова, против вахмистра, против атамана.

Егор испытывал не меньшее душевное смятение, чем сын. Не зная, к чему приложить руки, он целыми днями бродил по двору с опущенной головой. Казалось, он упорно искал что-то и, утомившись в напрасных поисках, останавливался где-либо в углу двора или в нежилой тишине сарая, стоял подолгу неподвижно уставившись в одну точку глазами. Потом шел на леваду и там нехотя рылся в капустных лунках и грядках. Рядом, натруженно вздыхая, орудовала увесистой мотыгой Федора. Изредка она выпрямляла могучий широкобедрый стан, укоряюще глядела на мужа. Егор встречал этот взгляд с горькой усмешкой, отбросив мотыгу и презрительно сплюнув, направлялся к реке, оттуда — к рыбным заводам.

Там бурлила попрежнему кипучая жизнь. У берегов покачивались, смолисто чернея выпуклыми боками, тяжелые банды, баркасы, каюки. От причала к сараям сновали босоногие грузчики. В весовой гудел бодрый говор. Жарко парило солнце, одуряюще терпок был насыщенный рыбной тленью, будто просоленный, воздух…

Над взморьем, над ровным простором донских гирл дрожала пронизанная солнцем голубень. Изредка прилетал оттуда короткий вздох ветра, но был он также горяч и влажен, не мог он высушить на темных, как медь, лицах рыбаков едучего, как крепкий рассол, пота.

Егор останавливался в стороне от общей суеты, следил за движениями людей, чувствовал гнетущую тоску и зависть.

Иногда появлялся на берегу Шарапов. Завидев Егора, он срывал с вихрастой головы облезлую шапчонку, кланялся:

— Хе! Здорово дневал, сваток! Ты все тоскуешь! Иди поговорим.

— Спасибо, сват, на добром слове, — скупо отвечал Егор, — а только не о чем мне с тобой говорить. Разошлись наши дороженьки.

— Чего так? — Шарапов с добродушной хитрецой подмигивал. — Кажись, не чужие, а суседи, вместе когда-то чарку пополам делили.

— Делили! Верно, — гудел, отворачиваясь от Емельки, Егор.

Шарапов слюнявил самокрутку, бережно сворачивал грязными проворными пальцами расшитый стеклярусом кисет, продолжал:

— Погляжу я на тебя и диву даюсь. Гордющий ты человек. Попался пихре на кукан и помалкиваешь, зарылся, как рак на дно. А чего? Чи не ватага у меня? С такой ватагой золотых рыбок ловить, а ты брезгуешь, слоняешься по куткам, как бирюк. А под лежачий камень вода не подтечет. Илюха Спиридонов, вон, надумал уже, пристал в компанию, а ты чего? Какой еще ждешь святости?