Борис Пильняк - Том 1. Голый год

А за Марфушей издалека идет Елена Ермиловна, бесшумно и без спроса отворяет двери (и у нее такие происходят разговоры – «Рисуете, батюшка Глеб Евграфович?» – «Рисую, Елена Ермиловна». – «Ну, и рисуйте на здоровье, господь с вами!..» – «Читаю, курю, одеваюсь, иду, сержусь, ложусь спать», – говорят ей, и она всем отвечает: – «Ну, и читайте, курите, одевайтесь, идите, сердитесь, ложитесь – на здоровье, господь с вами!..»). Елена Ермиловна бесшумно просовывает голову в комнату Лидии.

– Одеваетесь, матушка?..

– Елена Ермиловна, сколько раз вам говорить, что это невоспитанно – заглядывать не постучавшись. – Идите! Я не разрешаю вам быть здесь. Идите!..

Елена Ермиловна бесшумно исчезает за дверью.

– Крыса какая-то домовая, – говорит брезгливо Лидия Евграфовна.

Катерина, самая младшая, помогает одеваться. Лидия Евграфовна в белой одной кружевной рубашке и в черных чулках, обтягивающих стройные ее ноги до бедер, полулежит в низком кресле. Рубашка съехала с плеча, видны круглые ее плечи и большая, еще красивая грудь с матовыми сосками. Катерина причесывает обильные ее рыжие волосы. У Лидии Евгра-фовны карие глаза, тонок горбатый нос, и она хищно-красива. Катерина, полная и вялая, одета в неряшливый капот, но волосы ее – тоже рыжие и обильные – причесаны пышно.

– А-а! – берет гамму Лидия, чтобы испробовать голос, и говорит: – Так ты покажись Наталии, или еще с кем-нибудь… Ты когда заметила?

– Да я думаю, месяц, – вяло говорит Катерина.

– Ну, если месяц, можно повременить. Fausse-couche – это очень просто. – Лидия интимно улыбается. – Это ты который раз?

– Второй.

– А кто он?

– Каррик. Военрук. Офицер, но партийный, но не коммунист.

– А тебе сколько лет?.

– Девятнадцать, скоро двадцать.

– Однако! Я в твоем возрасте мужа, как чумы, боялась.

– Вон Оля Кунц почти каждый месяц. У нее какая-то повитуха есть… очень дешево. Ты удивляешься, теперь всё…

– Нет, обязательно к доктору! Никаких повитух. И вообще аборт нисколько не полезен. Сегодня же ступай к врачу. Аах!.. – Лидия молчит долго, ломает руки и шепчет: – И опять такой длинный день, совсем ненужный, день, как пустыня… Ну, да, а я одна, одна! Есть сказка о царевне-лягушке, – зачем, зачем Иван-царевич сжег мою лягушечью шкурку?.. Ну, да…

А за открытыми оконцами в парке, над миром идет июнь. Над миром, над городом шел июнь, всегда прекрасный, всегда необыкновенный, в хрустальных его восходах, в росных утрах, в светлых его днях и ночах. В девичьих антресолях низки потолки, белы стены, и жужжат медвяные пчелы в открытых квадратных оконцах. Всякая женщина – неиспитая радость. Впрочем, Наталья… В это утро Наталья сказала матери, что уезжает вон из дома, в больницу. Утром же мать повстречала в коридоре Егора.

– Егор, поди сюда! Говори правду.

Егор медленно подходит к матери, стоит около нее, – руки его опущены, опущена голова, тоскование и стыд в красных его глазах.

– Егор, ты пил вчера? Пьянствовал?

– Да, – тихо отвечает Егор.

– Где деньги взял? Егор молчит.

– Где деньги взял? Правду говори!

– Я – Я пропил Натальину, Натальино пальто.

Мать коротко размахивается и бьет богатырской своей рукой по дряблой щеке Егора. Егор неподвижен.

– Вот тебе! Пошел вон и не смей от себя выходить. Не смей на музыке играть. Пошел вон! Молчать!

Егор согнувшись уходит. И тогда по комнатам несется свирепый крик Бориса:

– А я вот не хочу молчать! Вам пора помолчать! Надоело! Будет!.. Елена Ермиловна, Еленка! беги к Егору, крыса, и скажи, что я, Глеб, Наталья, – мы протестуем! беги, крыса!.. Мать, купчиха, ты!.. берегись!.. Марфа! водки!.. Мать, полканша, купчиха, – пойми твоим медным умом, что все мы с твоими робронами летим к черту!.. К черту, к черту все!.. Аа-ах!.. Егор, иди, сыграй, сыграй Интернационал!

– Молчать, большевик! Я мать, я учу!.. Я кормлю!

– Что-о?! ты кормишь?! краденое кормит, – грабленное!.. Марфа, водки!..

В темной комнате княгини – темно, обильно наставлены шкафы, шифоньерки, комоды, две под балдахином кровати. На темных стенах, в круглых рамках, головные висят выцветшие портретики и фотографии. Сумрачно опущены на окнах гардины. В золотых очках, княгиня стоит у раскрытого своего секретера, раскрыты пред ней отчетные ее книги: «Провизiонная», «Бой посуды», «Разсчетъ прислуги», «Бѣльевая», «Одежная», «Дѣтская».

В «Бой посуды» княгиня вписывает:

«Тоня разбил один стакан».

В «Дѣтскую»:

«Наказан Егор, Наталья сошла с ума уѣзжатъ въ больницу жить изъ родительскаго Дома. Богъ ей Судiя, въ подарокъ Ксенiи десять ру.» –

В «Бельевую» и «Одежную» княгиня вписывает проданное татарам и на базаре, и сумму ставит на приход в «Приходо-расходную».

И княгиня плачет. Княгиня плачет, потому что она ничего не понимает, потому что железная ее воля, ее богатство, ее семья – обессилели и рассыпаются, как вода сквозь пальцы.

– Вот в том тюрнюре, что продали сегодня, – говорит она в слезах Елене Ермиловне, – я в первый раз увидела княгиню-мать, когда приезжала невестой. У меня тогда была сирень в волосах, а был январь.

Впрочем, скоро княгиня уже не плачет. Она стоит у секретера с пером в руках, опираясь локтями о свои книги, и рассказывает о давно ушедшем, цепляя одно за другое, родное, свое, давно – и так недавно – прошедшее.

– Был у нас помещик, Егоров, полковник в отставке, охотник, девяти вершков. Приехал в усадьбу и – ни к кому… взял с деревни двух сестер-девок и обеих клал с собой спать, и по целым неделям пьянствовал, а то на неделю в лес на охоту. И ни к кому!.. Священник у нас был, от пьянства заговаривал, очередь к нему, вся паперть в пробках, – значит, перед заклятьем последний раз… Отец Христофор. Отец Христофор поехал к Егорову, уговаривать. Егоров визит отдал – в церковь к обедне приехал, послушал пение, да как заплачет, да как к священнику в алтарь, да татаркой отца Христофора, – в алтаре!.. И опять к своим девкам. Потом увидел меня на дороге и – сошел с ума, девок-сестер прогнал, остепенился, стал вести знакомство с помещиками, пить бросил, на балы ездил. Мне письма писал… А один раз приехал на бал – в шубе, и в чем мать родила – и потом в молитву опять ушел, а девки опять к нему…

И княгиня, и Елена Ермиловна глубоко вздыхают.

– Все, сестрица, теперь плошает… все, – говорит со вздохом Елена Ермиловна.

– Это верно, сестрица. Раньше не так было… раньше…

– Опять же супруг ваш, сестрица, от миру отказались.

– У князей Ордыниных все так. И отец Ордынин тоже так… Бывало, князь…

– Опять же детки, забота… Вон Антон Николаевич опять меня обругали черным словом.

– Каким?

– Шпиёнкой, сестрица.

И опять по всем комнатам ходит Марфуша и говорит безразлично:

– Уж накрыто на столе… Сейчас первое подам… Мамочка браняца!..

Обильное, знойное солнце идет в большие, закругленные вверху, окна зала, от света пустынным кажется зал. Глеб сдвинул свои эскизы в угол, загородил их ширмой: там, к стене обороченная, стоит его богомать. Глеб сидит за ширмой на окне, тихо в зале, от папиросы идет синий дымок. Тихо отворяется высокая двухстворчатая дверь, и осторожно идет к роялю Егор.

– Глебушка, не могу удержаться. Прости.

– Играй, Егорушка. Егор опускает модератор, играет что-то свое, тоскливое безмерно и целомудренное.

– Это я, Глебушка, для Натальи сочинил. Про нее… Матушка услышит…

– Играй, играй еще, Егорушка…

– А знаешь, Глеб!.. Знаешь, Глеб!.. Хочется мне на весь мир, без модератора, Интернационал заиграть!.. и – и вплести в него потихоньку «Гретхен», как Петр Верховенский у губернаторши в «Бесах», – это для матушки!.. и – для Бориса! А-эх!..

Глеб думает об архангеле Варахииле, платье которого в белых лилиях, – и больно вспоминает о матери… В темной комнате матери на стенах висят головные портретики, уже выцветшие и в круглых золоченых рамках; потолки в комнате матери закопченные, в барельефах амуров, и стены в штофных обоях. В комнате матери, перед княгиней-матерью, Глеб опускается на колени, протягивает молитвенно руки и шепчет больно:

– Мама, мама!..

У подъезда звонят, приносят из Москвы телеграмму Лидии Евграфовне:

«Здоровье целую Бриллинг».

Лидия шлет Марфушу с обратной телеграммой, и из кладовой в мезонин тащат баулы.

Знойное небо льет знойное марево. Зноясь на солнце на пороге у келий черный монашек старо-русские песни мурлычит. В темной келии высоко оконце в бальзаминах, несветлы стены, кувшин с водою и хлеб на столе среди бумаг, – и келия в дальнем углу, у башни, мохом поросшей. Попик, мохом поросший, сидит у стола на высоком табурете, и на низком табурете сидит против него Глеб Евграфович. Черный монашек песни мурлычит, –