Пантелеймон Романов - Русь. Том II
— Вы теперь свободный народ и сами должны творить на местах, чтобы не было и тени давления на вас власти из центра, теперь нужно оставить старую психологию.
Они чувствовали умиление, оттого что они — власть — говорили такие слова народу: быть может, это первый случай во всей мировой истории.
Но спрашивавшие, очевидно, не понимали, не учитывали всего величия этого явления. Они уходили, пожимая плечами, и, когда приезжали на места, то на нетерпеливые вопросы, что им сказали, отвечали, что ничего не сказали: делайте, что хотите, заботясь при этом только о том, чтобы никто не был обижен. В результате местные власти приходили в полное оцепенение, так как при каждой смене старого порядка на новый непременно должен быть кто-нибудь обижен.
Притом представители новой власти имели две особенности, которые сильно вредили им в действии. Первое то, что они столько десятилетий работали для народа, печалились его скорбями, осуждали старую власть за то, что она отстранялась от народа и не умела с ним говорить, считая его чем-то низшим, и вот они, встав у власти и столкнувшись впервые с народом, почувствовали некоторое оскорбление оттого, что этот народ с грязными сапогами втёрся в чистое учреждение. И хотя он в радости и счастье шёл, чтобы поклониться лучшим людям и объявить, что он будет грудью защищать их, всё-таки рождалось неприятное, враждебное чувство, оттого, что этот народ слишком фамильярно себя держит, заглядывает во все комнаты, как дикарь, впервые попавший в святилище, ко всему любопытный и жадный к зрелищу и новизне.
А потом, лучшие люди, представители новой власти, чувствовали, что они совсем не знают, как говорить с этим пришедшим поклониться народом. Говорить своим интеллигентским языком — значило обрекать себя на непонимание. А говорить так, чтобы этот народ понял, — значит, нужно было перед своей абсолютной совестью снижать мысль, быть может, даже поступаться в чём-то перед ней. И было как-то стыдно посмотреть на себя в этой роли посторонними глазами.
Притом эти лучшие представители, пропитанные высокими идеями и привыкшие высказывать эти идеи в среде таких же, как они сами, деликатнейших людей, просто терялись теперь, когда перед ними были не тихие, вежливые слушатели, занимающие определённые места в рядах стульев аудитории., а огромная толпа, которая шумит, требует, ждёт желательных для неё слов и может в любой момент, если ей что-нибудь не понравится, закричать — долой… Кроме того, постоянно бывает так, что если вся масса настроена благожелательно, то находятся такие злонамеренные элементы, которые выкрикивают что-нибудь враждебное, и им нужно возражать и обезоруживать их. Но обезоруживать нужно так, чтобы на твою сторону встала вся масса. А в этом опять-таки есть уже доля какого-то подслуживания и уступки перед абсолютной совестью.
И ещё нужно уметь занять эти массы, направить их энергию на практическое дело, потому что они жаждут дела. Потому представители новой власти и не цеплялись за овладение народной массой, а с удовольствием уступали это тем, кто либо не был так щепетилен перед своей совестью, либо не имел таких высоких идей, которые мешали избранникам говорить с народом. А кроме того, избранники были рады всякому, кто предлагал какое-то дело, какую-то организацию, чтобы направить массы к практической работе и увести их, избавить от вечного присутствия и выражения их восторга.
Родзянко и прочие члены Думы видели с самого начала, что какие-то люди заняли одну из комнат Дворца и что-то там делали, организовывали, выходили к массам. С одной стороны, было что-то неприятное и даже возмутительное в том, что какие-то пришельцы, не спрашивая хозяев, забрались в их Таврический дворец, как к себе домой, и члены Думы даже обсуждали между собой этот обескураживающий факт. Пришельцы, как оказалось, назвали себя Советом рабочих и солдатских депутатов.
— Явились, откуда — неизвестно, никто их не выбирал, устроились, как у себя дома. Пожалуйте! — говорил Родзянко, сидя в кресле и разводя руками.
— Кто же им всё-таки разрешил? — спрашивал с дрожью негодования нервный Шульгин, шагая по кабинету и останавливаясь перед вошедшим с графином воды служителем. — Иван Федотыч, кто им разрешил?
— Да вот, они же, его высокопревосходительство и разрешили, — сказал служитель, недовольно ставя графин на стол с зелёным сукном.
— Ничего я не разрешал, — оправдывался Родзянко, — что я мог ещё с нахалами сделать, просто отмахнулся и сказал: пусть их там… только и всего.
Но если было неприятно от этого самовольного и нахального вторжения, то, с другой стороны, в нём был и положительный результат, так как они умели как-то говорить с массами, что-то организовывали и в значительной степени избавляли от необходимости выходить и общаться с толпой, так как охотно брали это на себя. По крайней мере, к членам Думы меньше лезли с вопросами: что делать?…
Но потом эти пришельцы заняли ещё комнату, потом ещё.
— Вы видели, что там делается? — говорил в негодовании кто-нибудь из членов Думы. — Они уже весь коридор заняли.
— Да уж видели…
— Ужасное нахальство.
— Они ещё, чего доброго, в кабинет председателя заберутся.
— Ну уж это слишком, на это не пойдут, и всё-таки это такая степень наглости, перед которой опускаются руки.
— И ведь никакого чувства ответственности, полнейшая самоуверенность, как будто для них всё просто и ясно.
— А главное — неудобно им запретить, — говорили, уныло разводя руками, члены Думы.
— Вот только одно утешение, что они с массами умеют разговаривать и теперь меньше народу к нам стало лезть. Боже, до чего же противна эта толпа! Вот такие — нахалы — и могут с ней разговаривать.
И когда к дверям кабинета председателя подходили какие-нибудь делегаты, то Иван Федотыч уже прямо направлял их к комнате № 10.
— Вон туда идите, там вам всё объяснят.
— Разве туда теперь переведено? — спрашивали удивлённо делегаты.
— Туда, туда, всё переведено туда, — говорил Иван Федотыч, подозрительно и недоброжелательно глядя вслед уходящим делегатам в солдатских шинелях.
И благодаря тому, что у вождей не было плана, приходилось радоваться тому, что другие за них что-то делают, потому что у интеллигентных вождей были большая совестливость и большое чувство моральной ответственности: имеют ли они право давить на массы своей мыслью? А у левых, очевидно, такой совестливости не было, и они с необычайной самоуверенностью говорили речи, встречали делегации, давали инструкции.
И депутаты ещё и ещё раз удивлялись, что это за порода такая: никто их не знает, никто не выбирал, а они чувствуют себя хозяевами. Председателя Думы знает вся Россия, и он же перед ними принуждён отступать.
— Я отступаю перед нахальством, — сказал недовольно Родзянко. — Потому что перед ним прямо становишься в тупик.
XII
А потом кончилось тем, что пришлось хозяевам перебраться в самый дальний и тёмный уголок коридора, потому что те заявили, что им тесно.
И перебрались. Перебрались, потому что противно было вступать в пререкания с какими-то, в сущности, неизвестными самозванцами и отстаивать свои права, И вожди, образовавшие Временный комитет Государственной думы, как испуганные овцы, потерявшие пастыря, сбились в одной комнатке и желали только, чтобы к ним не лезли, чтобы хоть здесь найти защиту от вторжений толпы, которая, несмотря на её верноподданническое настроение, ничего, кроме испуга, неловкости, близких к отвращению, не вызывала.
— Это даже лучше, что перешли сюда, — сказал кто-то, — по крайней мере, все эти делегации по дороге к нам попадут в Совет и застрянут там, а до нас не дойдут.
— Нет, кто их выбирал! — восклицал Родзянко, шевеля пальцами перед лбом. — У меня в голове не укладывается, какую надо иметь наглую самоуверенность.
Но хуже всего, что приходилось поддерживать контакт с этими господами, которые набрали солдат в шинелях, шапках и рабочих пиджаках и блаженствовали, заседая с ними в прокуренной и загаженной окурками и плевками комнате…
Новая власть звала народ на вершины подвига, она призывала к честному отношению к союзникам, то есть к рыцарскому продолжению выполнения своих обещаний по тайным договорам. Она звала к мирному сотрудничеству всех классов. Она провозгласила уничтожение всякого насилия, звала народ к великодушию и всепрощению, она объявила, что ни одной капли крови больше не прольётся внутри страны, призывала народ быть терпеливым, чтобы законным организованным порядком провести все реформы, которые создадут счастье всех. Словом, она пробуждала самые возвышенные чувства народа.
