Киноповести - Василий Макарович Шукшин
Казаки поклали пистоли на стол, рядом с собой, взяли чары.
– Я радый, что вы одумались и пришли ко мне, – сказал Степан. – Давно надо было. Что в Черкасск меня не пустили – за то вам прошшаю. Это дурость ваша, неразумность. Выпьем теперь за вольный Дон – чтоб стоял он и не шатался! Чтоб никогда он не знал изменников поганых.
Выпили.
– Ты с чем приехал, Степан? – прямо спросил Корней.
– Карать изменников! – Степан ногой опрокинул стол. Трое его есаулов рубили уже старшину. Раздались выстрелы… В землянку вбежали. Степан застрелил одного и кинулся к сабле, пробиваясь через свалку кулаков, в котором был зажат пистоль.
– Степан!.. – вскрикнула Алена. – Они жа с грамотой царской! Степушка!.. – Она повисла у него на шее.
Этим воспользовался Корней, ударил его чем-то тяжелым по голове. Удар, видно, пришелся по недавней ране. Степан упал.
И опять звон ударил в голове. И ночь сомкнулась над ним. Не чувствовал он, не слышал, как били, пинали, топтали его распростертое тело.
– Не до смерти, ребятушки!.. – кричал Корней. – Не до смерти! Нам его живого надо.
В это самое время Степан, безбородый еще, молодой, усатый казак, приехал в Соловецкий монастырь помолиться святому Зосиме. Была весна и солнце.
– Далеко ли, казак? – спросил его встречный старый крестьянин.
– В Соловки. Помолиться святому Зосиме, отец.
– Доброе дело, сынок. На-ка, поставь и за меня свечку. – Крестьянин достал из-за ошкура тряпицу, размотал ее, достал монетку, подал казаку.
– У меня есть, отец. Поставлю.
– Нельзя, сынок. То – ты поставишь, а это – от меня. На-ка.
Степан взял.
– Чего ж тебе попросить?
– Чего себе, то и мне. Он знает, чего нам надо.
– Он-то знает, да я-то не знаю.
Крестьянин засмеялся.
– Знаешь.
…И пришел Степан в Соловецкий монастырь. И вошел в храм.
– Какой Зосима-то? – спросил у монаха.
– А вон!.. Что ж ты идешь молиться и не знаешь кому?
Степан стал на колени перед изображением святого. Перекрестился…
И вдруг святой загремел на него со стены:
– Вор, изменник, крестопреступник, душегубец!.. Забыл ты святую соборную церковь и православную христианскую веру!..
Уже с амвона церкви священник вычитывает анафему, продолжая начатое Зосимой:
– …Великому государю изменил, и многия пакости, и кровопролития, и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градах учинил, и всех купно православных, которые к его воровству не пристали, побил, со единомышленники своими да будет проклят!..
Священник другой церкви продолжает:
– И к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший…
Слушают люди.
Еще церковь, еще один служитель:
– Новый вор и изменник донской казак Стенька Разин, зломысленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец…
– Врете! – сильный, душераздирающий голос женщины. – Это кричит Алена-старица с костра. Ее жгут. – Врете, изверги! Мучители!.. Это мы вас! – кричит она, объятая пламенем, в лица царевым людям (стрельцам и воеводам, которые обступили костер со всех сторон). – Не вы, мы вас проклинаем! Я, Алена-старица, за всю Русь, за всех людей русских проклинаю вас! Будьте вы трижды прокляты!!! – Она задохнулась дымом… И тихо стало.
Другая тишина и покой… Отлогий берег Дона. Низину еще с весны затопило водой, и она так там и осталась, образовав неширокий залив. Прозрачную, зеркальную гладь не поморщит ветерок, не тронет упавший с дерева лист; вербы стоят по колена в воде и отражаются в ней чисто, ясно.
Станица в две сотни казаков расположилась на берегу залива покормить лошадей. Везут в Москву Степана Разина с братом. Они еще в своих богатых одеждах; Степан скован по рукам и ногам крепкой цепью, Фрол примкнут к его цепи цепью послабее, не такой тяжелой.
– Доигрался, ишшо никого из казаков не проклинали, – говорит Корней крестнику. – Как Гришку-блудника…
– Ну, так я тебя проклинаю, – ответил Степан спокойно.
– За что бы? Я на церкву руку не подымал, зря не изводил людей, – тоже спокойно говорит Корней. – Царю служу, так я на то присягал. И отец твой служил…
– Эх! Корней, крестный, – вздохнул Степан. – Вот скованный я по рукам-ногам, и не на пир ты меня везешь, а жалко тебя.
– Вот как!
– Червем прожил. Помирать будешь, спомнишь меня…
– Ладно, – согласился Корней, – я – червем, ты – погулял…
– Не в гульбе дело. А то бы я не нашел, где погулять!
– Ладно. А чего ты хотел добиться?
– Хотел людей сделать вольными. Ты не поймешь.
– Где уж нам!
– Не серчай – змей ты ползучий и хитрый вдобавок. Подумай: рази ты человек? Да рази человек будет так, чтоб ему одному хорошо было! Ты вот помаленьку торгуешь Доном… После тебя придут – тоже к царю поползут… Больше-то чем возьмете? – Степан говорил без злобы, раздумчиво. – Гады вы! Бог тебе ум дал, а ты растратил его, как собака, – всю жисть в глаза господину заглядывал. А доберись я до того господина – он бы сам завыл, как собака.
– Смотри, как бы самому не завыть там…
– Не завою, не…
– Стенька… А вить после меня-то войсковым-то – кто бы стал?
– Я.
– Так. А тебе мало?..
– Корней Яковлич! Можно бив путь-дорогу! – крикнули от берега.
– С богом! – Корней встал и пошел к лошадям.
…И загудели все сорок сороков московских.
Разина ввозили в Москву.
Триста пеших стрельцов с распущенными знаменами шествовали впереди.
Затем ехал Степан на большой телеге с виселицей. Под этой-то виселицей, с перекладины которой свисала петля, был распят грозный атаман – руки, ноги и шея его были прикованы цепями к столбам и к перекладине виселицы. Одет он был в лохмотья, без сапог, в белых чулках. За телегой, прикованный к ней за шею такой же цепью, шел Фрол Разин. Телегу везли три одномастных (вороных) коня.
За телегой, чуть поодаль, ехали верхами донские казаки во главе с Корнеем и Михаилом Самарениным.
Заключали небывалое шествие тоже стрельцы с ружьями дулами книзу.
Степан не смотрел по сторонам. Он как будто думал одну какую-то большую думу, и она так занимала его, что не было ни желания, ни времени видеть, что творится вокруг.
Так ввезли их в Кремль и провели в земский приказ.
Сразу приступили к допросу.
– Ну? – молвил торжественно думный дьяк. – Рассказывай… Вор, душегубец.
– Пиши, – сказал Степан. – Возьми лист…
– Чего писать?
– Три буквы. Побольше. И неси великому царю.
– Не гневи их, батька! – взмолился Фрол. – К чему ты?
– Что ты! – притворно изумился
