Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

— Это вы… — повторил он, — Ольга…

Потом он схватил руку Ольги. Вяло, неподвижно лежала рука Ольги в его ладони.

— Как мама? Дети? — хрипло прошептал Инженер.

Мне надо было уйти, но я не мог этого сделать.

Ольга прерывисто дышала, у нее не было сил заговорить. Да и что она могла ответить на этот вопрос? Мать умерла.

— Одно слово! — простонал Инженер. — Они живы? Погибли?..

— Мама умерла… — ответила Ольга.

Инженер покачнулся. Ольга протянула руку и поддержала его.

— Дети?

— Дети со мной, — сказала Ольга.

Инженер поник. Он смотрел на Ольгу невидящим взором.

— Маму убили?

— Она умерла от рака… и голода…

Стон вырвался из груди Инженера. Но, совладав с собою, Инженер сразу подавил его.

Он подошел к поваленному дереву и сел.

— Простите, — сказал он мне, — это дочь моей жены…

Мы молчали. Вершины сосен шумели у нас над головами. Жаркий, напоенный ароматом хвои воздух окутывал нас.

— Вы расскажете мне… потом… об ее последних минутах?

Ольга кивнула.

— Вы спасли моих детей, и они с вами, живы…

Ольга кивнула.

— Вы… — начал было Инженер, но смолк. Столько вопросов надо было ему задать Ольге, но сейчас ему нечего было сказать.

Ольга со вздохом шагнула к нему.

— Я прошу доверять мне, — сказала она, — и принять меня в вашу группу. Я свято буду выполнять все ваши поручения. Мне тяжело было здесь, но я выдержала…

Инженер стал на колени, спрятал лицо в складках платья Ольги, и его опущенные плечи сотряслись от короткого беззвучного рыдания.

Ольга погладила его поникшую голову, потом взяла его руку и поцеловала.

— Не надо, — прошептала Ольга, — потом я вам все расскажу. А теперь мы будем вместе. Против фашистов. Слышите, отец?

Детей Ольга отвела ночевать к соседям, и в квартире царила тишина.

— Сегодня ты наконец выспишься, — сказала Ольга. — Дети придут в девять часов.

Она вышла в переднюю, заперла дверь на ключ и звякнула цепочкой. Потом она прошла на кухню, и я слышал, как она возится с ванночками, корытами и лоханками у дверцы в чуланчик. Она баррикадировала Иду на ночь.

Я лежал на постели Ольги, заложив руки под голову, и все мое тело ныло в сладкой истоме. Впервые за много дней я вытянулся на постели. В голове у меня шумело, целительный сон уже подкрадывался ко мне, — вот-вот обнимет он меня и поглотит вдруг, как катастрофа.

Ольга вошла.

— Я погашу свет?

— Гаси.

Ольга погасила коптилку.

— Помнишь, — сказал я, — у тебя был халатик с золотыми жар-птицами?

Ольга улыбнулась.

— Красивый халатик, мягкий и такой уютный.

— Где он?

— Я променяла его на крупу для детей.

Ольга подошла к окну.

— Ты не будешь возражать, если я открою окно?

— Открой.

Ольга сняла маскировку. Светлый, перекрещенный четырехугольник вошел в темноту и стал. За окном была лунная ночь, на фоне перекрещенного четырехугольника четко вырисовывался силуэт Ольги. Ольга задержалась у окна, втягивая в себя сырость осенней ночи.

— Хорошая ночь, — печально сказала она и вздохнула.

У меня от тоски тоже защемило сердце. Но сон непобедимо смыкал мне глаза.

Сон начинался с волнующего предощущения, потом сладко немели ноги, поднимаясь все выше, это сладкое чувство онемения разливалось медленно по всему телу до головы, но голова погружалась в сон мгновенно, — сон обрушивался на сознание пестрым до физической боли калейдоскопом ярких образов, обрывков всего пережитого сегодня, вчера, позавчера, когда-то давно. Я сильно вздрогнул и очнулся, как от удара.

Ольга стояла передо мной — ее силуэт синел в лунном сиянии: я заснул, не закрывая глаз.

— Ты уже спишь?

— Нет.

Ольга присела на край постели. Лунный свет струился мимо нас, на стенку.

Тихо было на улице за растворенным окном, тихо было в комнате. Я слышал только, как стучит мое сердце. И сон пропал. Удивительная свежесть и бодрость разлились вдруг по моему телу.

Я поднялся и сел.

Ольга предупредила мое движение.

— Спи, милый, спи! Я буду тихо сидеть, а ты спи.

— Нет, мне не хочется спать. Да и поговорить нам надо.

— Тебе душно?

— Я хочу посидеть немного у окна.

Я встал с постели, взял стул и поставил его у окна. Ольга взяла другой и поставила рядом. Мы сели тесно, рядышком, упершись коленями в стенку под оконным косяком. Мы облокотились на подоконник и положили головы на скрещенные пальцы.

Залитый мертвым сиянием высоко поднявшейся луны, город лежал перед нами тихий и притаившийся, ненастоящий и жуткий. Ближние дома — между нами и лунным пологом — казались совсем черными, дальние, залитые лунным сиянием, словно утратили контуры. Словно какая-то тайна крылась в каждом из этих домов, пряталась в каждой длинной тени, падавшей от деревьев.

Он лежал перед нами тихий, омраченный и настороженный, наш родной город. Он лежал перед нами, он был наш, родной, но его еще надо было освободить от захватчика. Он был пленен.

— Как ты думаешь, он уже там? — спросила вдруг Ольга.

— Кто?

— Отец.

— Ах, Инженер! Если его кто-нибудь подвез, то он уже в Туманцах.

— Он не скажет Марине, Варваре и Василине о катастрофе? Как бы это не испугало их…

— Видишь ли, — сказал я, — тут и говорить нечего: они уже знают все лучше нас. Окружение группы, уничтожение партизан в лесу не могли остаться тайной для села. Но Инженер скажет, что погибла только часть группы.

— Это будет верно, — согласилась Ольга.

Боль пережитой утраты холодом пронизала меня. Камень лежал у меня на сердце. Неужели это правда, что они погибли? Я знал, что так оно и есть, но не мог себе это представить. Если сам не присутствуешь при последних минутах, если сам не увидишь умершего, нет полного ощущения смерти, и оно может не прийти никогда: умерший остается в памяти живым, только отсутствующим.

Я думал свою тяжкую думу и вдруг увидел, что Ольга заглядывает мне в глаза.

— Нет, Ольга, я не сплю.

Я положил руку на пушистые волосы Ольги. Они были нежные и теплые. Ольга повела головой и прижалась лбом к моей руке. Лоб у нее был холодный, как стекло.

— Может, и нам скоро придется погибать? — сказал я.

Ольга отшатнулась.

— Не смей говорить мне такие вещи! — сердито сказала она. — Мы с тобой будем жить долго, долго. Двести миллионов восемьсот тридцать пять тысяч четыреста сорок семь лет! — Она засмеялась. — Пока не надоест. А нам — не надоест!

— Разве так уж важно, чтобы мы с тобой долго жили?

Ольга хмыкнула, как шаловливый ребенок, и потерлась лбом о мою ладонь.

— Ну, не сердись, — прошептала она, — я скверная. И это я сказала так себе, не подумав…

Она подняла голову, и я почувствовал, что она опять заглядывает мне в глаза. Когда я посмотрел на нее, она быстро глянула на мое плечо, потом лукаво на меня:

— Можно мне сюда?

— Можно.

Она тотчас положила голову мне на плечо и спрятала лицо. Ее пушистые волосы щекотали и грели мне щеку.

Голос Ольги глухо долетел с моего плеча:

— Милый, если бы ты знал, как я мечтала об этой минуте, чтобы вот так уткнуться носом тебе в плечо!

Ольга затихла, я только слышал, как глубоко и неспокойно она дышит.

Потом до меня снова долетел ее шепот, — она шептала мне на ухо, но слышал я ее как будто издалека, из телефонной трубки:

— Я дарю тебе себя…

Прижавшись щекой к ее голове, я сидел тихий и торжественный, и слезы душили меня. Именно эти слова мне надо было услышать от Ольги. Я прожил на свете сорок с лишним лет, но без Ольги не мог представить себе свою будущую жизнь.

— Ольга… — начал я.

— Не говори, не говори… — прошептала Ольга.

Мы продолжали сидеть, и я чувствовал щекой, как стучит у нее в виске. Мы просидели так долго — не знаю, сколько, но я мог бы сидеть так без конца.

Мы сидели, опершись подбородками на ладони, и смотрели на притаившийся город.

Ольга спросила:

— Как ты представляешь себе всю эту историю с планом Фогельзингера?

Лицо майора тотчас вынырнуло из-за лунного полога и оскалилось передо мною. Я видел это лицо всего один раз и то на одно короткое мгновение, но оно запомнилось мне на всю жизнь. Гнев и ненависть кипели во мне. Я ненавидел майора Фогельзингера, быть может, больше, чем всех фашистов, насильников и убийц. Это был коварный враг, которого надо уничтожать не в открытом бою: открытого боя он не принимает. И это был мужчина, к которому Ольга вынуждена была проявлять, пусть притворную, но благосклонность.

— Ты можешь сделать так, чтобы он отнес план к себе домой? — спросил я.

— Нет. Он хранит его вместе с другими секретными документами в сейфе. Немцы никогда не берут документов домой.