Михаил Булгаков - Том 1. Записки покойника
Предложение это очень понравилось Сталину, и он начертал на справке такую резолюцию: «Молотову. По-моему, т. Керженцев прав. Я за его предложение. И. Сталин». 8 марта было принято постановление Политбюро ВКП(б) следующего содержания: «Принять предложение т. Керженцева, изложенное в его записке от 29.11.36 г.».
Так что Булгаков оказался прав как в отношении властей («Статья сняла пьесу!»), так и в отношении МХАТа («…роль МХТ выражалась в том, что они все, а не кто-то один, дружно и быстро отнесли поверженного „Мольера“ в сарай»), немедленно, с большой поспешностью выполнившего указания ЦК.
Такова краткая предыстория появления «Записок покойника» только по одной пьесе — «Мольеру». Две другие пьесы («Александр Пушкин» и «Иван Васильевич») были повержены уже в значительной степени по инерции, хотя и с достаточно большой для автора нервотрепкой.
Казалось бы, печальная предыстория «Записок» должна была предопределить и печальный, мрачноватый их тон. Но этого, к счастью, не произошло. И тут решающую роль сыграла природная доброта художника и его жизнерадостная «сценическая кровь» (в марте 1934 г. он так писал о своем участии в репетициях «Мольера»: «…ну что ж, репетируем. Но редко, медленно. И, скажу по секрету, смотрю на это мрачно. Люся без раздражения не может говорить о том, что проделывает театр с этой пьесой… Но работаю на этих редких репетициях много и азартно. Ничего не поделаешь со сценической кровью!»). Как только он мысленно погружался в мир театральной действительности, так сразу наполнялся столь властной «сценической кровью», которая диктовала ему свои условия игры. Хандра спадала, мрачные мысли трансформировались, намеченные жесткие линии становились более плавными, и авторское воображение отыскивало в каждом персонаже не только характерное, но и нечто смягчающее, лирическое. Конечно, многие страницы повести-романа пронизаны непревзойденным булгаковским сарказмом и иронией, а порою и ядом (более всего это касается писательской среды и руководителей театра), но все же чувствуется, что не это главное: во всем ощущается глубочайшая любовь автора к театру и к тем, кто реально творит это волшебство.
В центре внимания, конечно, «Иван Васильевич» — Константин Сергеевич Станиславский, которого и при жизни величали в театральном мире Константином Великим. Поначалу и Булгаков находился под впечатлением авторитета и личного обаяния Станиславского. Известны многие факты восторженного отношения писателя к всемирно известному режиссеру и актеру, создателю Художественного театра. Со Станиславским и отчасти с Горьким связывал Булгаков свои надежды на развитие Художественного театра в классически русских традициях и на свое творческое участие в этом театре в обозримом будущем. Со своей стороны, Константин Сергеевич очень высоко оценивал драматургический и режиссерский талант Булгакова. С точки зрения творческой существовали все предпосылки для их полнокровного и успешного взаимодействия на благо русской культуры. Но это только теоретически; практически же политические условия 20-х и еще более 30-х гг. стали неодолимым препятствием на их творческом пути. Мы не имеем возможности подробно рассматривать этот важный вопрос, отметим лишь, что как это ни парадоксально, но именно жизнь и творчество Станиславского в эти годы изучены крайне слабо. Между тем, как показывают отрывочные данные, для него эти годы были труднейшим испытанием, а возможности его как руководителя Художественного театра были крайне ограниченными. Булгаков, кстати, не всегда это понимал и порою предъявлял режиссеру завышенные требования.
Обострение же отношений между режиссером и драматургом возникло именно с начала репетиций пьесы «Мольер», проходивших под руководством К. С. Станиславского. Стенограммы репетиций со всей очевидностью показывают, что тут нет «правого» и «виноватого», ибо исходные творческие позиции каждой из сторон были различными. Не вдаваясь во все сложности этого творческого спора, мы укажем лишь на один очень важный с практической точки зрения момент. Станиславский сразу понял, что в таком виде, в каком репетировалась пьеса, она не будет пропущена на сцену. Политические мотивы пьесы, «завуалированные» Булгаковым, были для него, конечно, очевидны. Не говоря об этом автору прямо, Станиславский предлагал перестроить пьесу на иных началах, сосредоточив основное внимание на раскрытии разносторонней гениальности великого французского драматурга. Для Булгакова же, полагавшего свою пьесу завершенной и прекрасно понимавшего, что изъятие из пьесы политически опасных мест приведет к разрушению не только замысла, но и стройности всего произведения, предложенные Станиславским изменения казались абсолютно невыполнимыми.
Станиславский оказался прав с практической точки зрения — пьесу, как он и ожидал, сняли со сцены (кстати, великий режиссер, отстраненный к тому времени от всяких дел в Художественном театре, искренне сожалел о снятии «Мольера»). Булгаков же, проявив редчайшую принципиальность и твердость, оказался прав исторически: гениальная его пьеса вошла в сокровищницу русской драматургии цельной и не подверженной искажениям.
По прошествии нескольких лет Булгаков, конечно, более объективно стал оценивать позицию Станиславского в отношении его пьесы «Мольер», да и других пьес («Дни Турбиных», «Бег»), но осенью 1936 г., находясь под сильнейшим впечатлением от своего творческого разгрома, писатель создал в театральном романе несколько фантастически преувеличенный образ «Ивана Васильевича», наделяя его чертами порою не вполне привлекательными.
Впрочем, разбор многочисленных образов, созданных Булгаковым в повести-романе, завел бы нас очень далеко, ибо, как бы они ни были похожи (или непохожи) на своих очевидных или предполагаемых прототипов, все-таки они есть образы художественные, сотворенные мыслью и творческой фантазией великого мастера слова. И потому-то его «Записки покойника» стали любимым произведением для широчайшего круга читателей.
Записки покойника. — Все четыре черновые тетради озаглавлены одинаково: «Записки покойника». А в тетради первой имеется также подзаголовок: «Театральный роман». В дневнике Елены Сергеевны роман почти всегда упоминается как «Записки покойника». Приведем несколько записей из него за 1937 г. 20 февраля: «Вечером дома одни. Должны были быть Раевский, Дорохин, Ардов с женами, М. А. обещал им почитать из „Записок покойника“ (название „Театрального романа“)…» 28 марта: «У нас были Попов и Лямины. М. А. читал им из „Записок покойника“». 22 апреля: «Вечером — Качалов, Литовцева, Дима Качалов, Марков, Виленкин, Сахновский с женой, Ермолинский, Вильямсы, Шебалин, Мелик с Минной — слушали у нас отрывки из „Записок покойника“. И смеялись…» И в своих воспоминаниях Елена Сергеевна чаще всего называет роман «Записками покойника». Под этим названием она предполагала его и издать. Это видно из ее письма И. Н. Медведевой, написанного в январе 1963 г.: «Очень хочется, чтобы скорей выходили в свет вещи Михаила Афанасьевича… Есть договоренность с „Новым миром“ насчет „Записок покойника“». Таким образом, нет никаких оснований сомневаться в том, что «Записки покойника» — основное название романа.
Придя… в гости к своей тетушке, служащей в одном из видных московских театров, мальчик сказал… — Речь идет о сыне и сестре Елены Сергеевны Булгаковой — Сереже Шиловском и Ольге Бокшанской.
Предисловие для читателей. — Это более позднее предисловие было записано Булгаковым в четвертой тетради дополнений и изменений к роману. В первой же тетради роману предшествовало «Предисловие» несколько иного содержания:
«Долгом своим считаю предупредить читателя о том, что этот роман сочинен не мною, а достался мне при странных обстоятельствах. Накануне самоубийства Сергея Леонтьевича Бахтина (было „Максудова“, но зачеркнуто. — В. Л.) я получил толстую бандероль и письмо. В бандероли был этот роман, С. Л. заявлял, что, уходя из жизни, дарит мне этот роман, с тем чтобы я подписал его и выпустил в свет.
Странная, но предсмертная воля!
В течение нескольких лет я наводил справки о родных или близких С. Л.
Тщетно! Он не солгал — у него не осталось никого на этом свете. Я принимаю подарок.
Второе: предупреждаю читателя о том, что покойный С. Л. никакого отношения ни к драматургии, ни к театрам никогда не имел, и весь роман представляет собою плод его странной воспаленной фантазии. Ручаюсь, что ни таких театров, ни таких людей, как в произведении покойника, нигде нет и не было.
И наконец, третье — последнее: моя работа над романом выразилась только в том, что я расставил знаки препинания там, где их не хватало.
Итак…»
