Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 1

Народ вступал в войну.

Часть пятая,

могущая быть началом новой книги

Те, кто потерял руку, ногу или далее обе ноги и обе руки, так же необходимы мне, как и целые. Я не могу сажать в деревенские комитеты людей, еще способных драться в строю.

В нашей войне калек не будет. Человек только тогда мертв, когда у него оторвана голова. Во всех остальных случаях он не теряет ценности. Слепые более опытные радисты, чем зрячие. Безногие не теряют красноречия вместе с ногами, безрукие не становятся худшими организаторами.

Для меня поле, где я сражаюсь, есть поле организации.

Город Сен-Катаяма

В сопках за Владивостоком дымились частые пожары. Могучее племя кочевников, казалось, жгло костры в темных лесах за городом. Но людей в лесу не было. Леса горели без них.

Осуда, едва оглядев Владивосток, выехал в городок, еще не обозначенный на картах, — Сен-Катаяма. Телеграмма Шлегеля, который заменял сейчас Михаила Семеновича, объяснила Осуде линию его дел. Он должен был строить новый город.

Было светлое, искристое утро, все блестело на солнце. От деревьев и крыш, сопок и моря исходило тонкое и как бы благоухающее сияние. На партизанские парусники Варвары Хлебниковой грузили амфибии, славные машины 2-й мехбригады, отбившие японский десант в бухте Ольги.

Едва замечая город, Осуда добрался до аэродрома, погруженный в мысли о неожиданном деле, ему порученном. Он был еще слаб, и ехать в Маньчжурию ему явно не следовало: он не доехал бы. Однако работа, предложенная Шлегелем, не казалась ему более легкой.

— Строить, строить, — говорил третьего дня Осуде этот красивый седеющий парень, седой и румяный. — Война — это строительство в условиях повышенной смертности и, знаете, очень сложное.

Он перелистывал записную книжечку и, прищуря глаз, качал головой.

— Очень, чорт бы ее побрал, сложное.

— Что вы хотите мне поручить?

Осуда приготовился объяснить, что он неопытный хозяйственник и строитель беспомощный.

— Город надо будет построить, — кратко ответил Шлегель, поднимая на Осуду свои спокойные и добрые глаза. — Тысяч на пятьдесят, что ли, на первое время. Тысяч на пятьдесят, на семьдесят.

— Город?

— Да вы не пугайтесь! Этого еще никто не строил, так что никто и не знает, как надо строить. Вы будете первым. Ведь я какой город имею в виду…

И просто, в трех фразах, он набросал ему план строительства.

— У меня сейчас пятнадцать тысяч пленных японцев — раз, шесть тысяч пленных китайцев из маньчжурской армии — два, две тысячи пленных корейцев — три. Понятно? Незачем терять время, надо делать из них людей сознательных.

— Но как, как?

— Мы кое-что начали. Вот поедете — увидите сами. Там у нас сейчас командует лейтенант Цой, да молод, зарывается. Нужен опытный человек. — Прощаясь, Шлегель сказал: — Мы вот решили назвать город — Сен-Катаяма. Как, по-вашему?

— Значит, город уже существует?

— Да какое там, ерунда еще. Поезжайте, впрягитесь в дело и давайте знать, когда именины устраивать. Торжественно откроем город.

В Сен-Катаяме Осуду встретили Черняев и лейтенант Цой.

— Прикомандированы в ваше распоряжение, — сказали они.

Город уже копошился среди тайги. Деревянные бараки и двухэтажные коттеджи вели шесть длинных улиц. В центре города стоял деревянный Дом бойца, но кино и театр еще только значились. Японоведы из Москвы готовились читать лекции в шалашах и палатках.

Близ шоссе, не доезжая города, заканчивали корпус большого госпиталя и ангароподобное здание инвалидных мастерских.

На улицах торчали тракторы, валялись плуги. Земля на пустырях была распахана и засеяна. В широких палатках, посреди площади, печатались газеты; толпа корейских, китайских и японских раненых стояла возле печатных станков, хором повторяя замечания метранпажей и корректоров.

Четыре улицы были японскими, пятая — корейской, шестая — китайской. Раненые партизаны Ван Сюн-тина братались тут с партизанами Шуан Шена, те и другие знакомились с пленными японцами.

— Интересно прямо-таки, — говорил Черняев, обходя с Осудою это необычайное поселение, уже спорящее о методах уборки сои. — Вы, товарищ Осуда, говорите сразу, что надо, — я вам мертвых подниму, а что надо, сделаю.

С первого дня полетели радиограммы Марченко, Шлегелю, Фраткину, Лузе и комдиву Нейману.

В город Сен-Катаяму пошли исковерканные войною танки и автомобили. Люди, поломавшие их, деятельно принялись за починку. Другие разводили свиней, готовились к рыбному сезону.

Улицы города упирались в цветники, огороды, свинарники, кузницы, сетевязальни.

Из владивостокского политехникума волокли коллекции рыб, почв и руд. Профессор Звягин показывал в бараке ловлю ивасей электрической сетью. Привезли позеленевшую от страха Иверцеву.

— О боже, боже! — шамкала она, осторожно обходя худых, испуганных и настороженных японцев, внимательно присматривающихся ко всему.

Осуда приказал строить на окраине Сен-Катаямы советский квартал и, не ожидая его окончания, поселил в палатках, между бараками, батальон пехоты, эскадрон кавалерии и танковый взвод. Все это были части, потрепанные в боях и отведенные на отдых. Их оркестры с утра будили город, и раненые партизаны Ван Сюн-тина вместе с японцами из гвардейской дивизии генерала Орисака спозаранку сбегались смотреть и удивляться простым чудесам здешнего военного быта, как будто никогда не видели ни казарм, ни ротных учений, ни рапортов. Да, впрочем, этого никто из них никогда в жизни не видел, да и не мог видеть. Батальоны пахали землю, плели рыболовные снасти, спорили, какая овошь будет расти на этой сытой земле, и лихо играли в футбол бойцы и командиры плечо к плечу.

Это был город-митинг, великий необыкновенный город новой войны. Солдаты, еще вздрагивающие от пережитых ужасов сражений, легко вспоминали здесь, что они рабочие, кустари или крестьяне. По вечерам у громадных костров, разводимых прямо на улицах перед домами, затевались беседы о жизни. У костров собирались землячествами или сообразно заводским или фабричным знакомствам. На огонь костров сходились лекторы с передвижками.

Военный инженер Зверичев, раненный в обе руки, открыл в одной из палаток курсы уличного боя и уличных фортификационных работ.

Им взяты были две темы: «Юбаринские угольные копи поднимают восстание» и «Что могли бы сделать железнодорожные заводы в Явате в вооруженном восстании?»

С далекого севера шли эвенки и чукчи с Гаврилой Янковым, нанайцы — с Демидовым. Все народы Дальнего Севера постановили принять участие в войне и командировали на войну самых умных и уважаемых людей, на лучших собаках, оленях и лодках.

А с юга, из приморской Кореи, Варвара Хлебникова вела корейских мужиков, корейских женщин с детьми, бегущих от японского гнета. С запада же, от Байкала, прибыли на самолетах монголы. С караваном раненых монгольских аратов прибыла в Сен-Катаяму и Ольга Хлебникова.

— Комиссарша моя, душечка, да ведь здесь сущий ад, — с воплями страха и восторга встретила ее Иверцева. — Vous savez, ma chérie[45], — они пляшут. Они взяли все первые призы, вы подумайте.

Действительно, в танцшколе висели портреты трех призеров — упорные лица двух иокогамских рыбаков и металлиста из Курэ.

Ольга остановилась у Иверцевой, и еще не была найдена ей отдельная комната, как пришел командир Цой, председатель общегородской секции рыбников.

— Разведение мальков! — кратко сказал он ей после приветствия, как некий пароль счастья. Это была тема ее первой лекции.

Водоемы были уже построены. Лаборатория помещалась в двух маленьких ларьках, рядом с кафедрой Зверичева.

Ольга назначила первую встречу со студентами на завтра в девять утра.

— Не пойдет, — сказал Цой. — В девять история классовой борьбы.

— В десять?

— В десять — стратегия и тактика вооруженного восстания.

— Ну назовите свой час.

— Ноль часов тридцать минут, — ответил Цой. — Другого времени нет. Будет четыре группы по сорока человек с четырьмя переводчиками.

Когда ночью она подходила к лекционному шалашу, Цой скомандовал «смирно» на четырех языках.

— Товарищ лектор! Слушатели рыбного техникума в составе двухсот шестидесяти одного человека готовы к занятиям!

Она развернула таблицы и диаграммы.

Город просыпался рано. Зарю заменяло радио. Проспать последние новости фронта никто не был в силах. Пока четыре голоса на четырех языках не кончали своих докладов, утро не признавалось. Оно начиналось вслед за сообщением о войне, которая была погодой города. Но вот рассказаны последние известия — и начинается день.