Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев
"Это стадо в любую сторону можно гнать, была бы палка в руках!" — проповедует белогвардейский офицер Якуб, кладя начало спору. "Нет, Якуб, ты просчитался! Дело в том, что мы не бараны. Все было ваше: оружие, деньги, законы. А народ не побоялся вас. Вас выгнали из деревни. Ты проспорил, Якуб!" — завершает этот словесный — и не только словесный! — поединок юный большевик Мердан…
Таковы исток и исход спора. Между ними — три бурных, напряженных в накале борьбы дня, в которые, говоря терминами эстетики Гегеля, уплотнено "эпическое время" действия. Они, эти три дня, стали для Мердана высоким, вспененным гребнем всей жизни — высшей точкой духовного прозрения, нравственного озарения, до которой неизбежно поднимается человек в своем неостановимом порыве к правде, в неистребимом стремлении нести открытую и постигнутую им правду людям.
Не то Якуб. Он допускает несколько правд и несколько справедливостей, ибо, невыстраданная им самим, правда для него всегда там, где власть и сила. "Когда власть была у царя, его и не называли иначе как справедливым. Справедливейший был властелин…" Голос раба? Не просто.
"Раб, сознающий свое рабское положение и борющийся против него, есть революционер. Раб, не сознающий своего рабства и прозябающий в молчаливой, бессознательной и бессловесной рабской жизни, есть просто раб. Раб, у которого слюнки текут, когда он самодовольно описывает прелести рабской жизни и восторгается добрым и хорошим господином, есть холоп, хам"[5],— писал В. И. Ленин в 1907 году. Спустя десятилетие недавний "холоп" и "хам" предстал злобным, коварным и мстительным врагом революции, убежденным противником провозглашенных ею идеалов гуманизма. Не так ли и Якуб, байский сын, белый офицер, самодовольный раб вчерашнего миропорядка? Он отвергает революцию, потому что она отменила власть кнута, на которой держалась его правда, существовавшая для немногих сильных мира сего. И в противовес этой старой правде утвердила свою, новую, для всех единую правду, которая на весах народной истории измеряется мерой человеческой жизни. Ведь именно с признания ее самоценности начинается подлинный гуманизм возрожденного мира, где заинтересованность в судьбе человека становится естественной моральной нормой общежития. И, наоборот, именно безразличием к человеку, его жизни и судьбе кончает показная гуманность мира социального и нравственного вырождения. Якуб — плоть от плоти его. Сам безразличный к людям, он возводит это свое безразличие в принцип. Как всякий преступник, который всегда ищет себе "оправдание, даже когда уверен в полной безнаказанности", — думает об этом Мердан, слушая проповеди Якуба.
"Никакой я не палач. Я солдат. На плечах — погоны, в руках — винтовка. И дали мне ее не мух отгонять. Я солдат. И ты солдат. И ты убивал, и я убивал. Только ты — белых, я — красных. Спросят, за что, оба дадим один ответ — за родину, за свободу, за справедливость! Кто из нас прав, одному богу известно! А для людей прав тот, кто законы пишет. Взял власть — твоя правда! Ты еще не успел понять, что к чему, а тебя уже нарекли справедливейшим из справедливых, и любое твое слово сразу преисполняется высшей мудростью. Ляпнешь что-нибудь сдуру, а слова твои так растолкуют, что, когда они к тебе вернутся, ты только диву дашься, как же умно сказал. Ты отупеешь, мозги твои зарастут жиром, но ты всерьез будешь верить, что только тебе дано изрекать истину! И когда подхалимы начнут приписывать тебе то, чего ты никогда и не говорил, ты будешь утешаться мыслью, что именно так бы и сказал!.. Вот твоя хваленая справедливость!"
И еще:
"Приказ — это на войне закон, а раз закон, значит, справедливый. Война! Даже если ты не захочешь убивать, тебя заставят. Иначе — пуля в затылок"…
Конечно же, Якуб не мог знать, что цинизм его самооправданий сродни самообольщению нечистой совести, которая спустя десятилетия будет усыплять свой страх перед возмездием за преступления перед человечностью слезоточивыми признаниями в служебном исполнительском рвении перед лицом фанатичного культа силы как неразгаданной вовремя и неподвластной ей стихии зла. И даже ссылаться на верность солдатскому долгу и воинской присяге, как ссылались на них подсудимые на Нюрнбергском процессе. Но писатель, обогащенный жестоким, подчас трагическим опытом позднейшей истории, знает это. Потому и животный биологизм Якуба, заменивший сознательное служение идее инстинктом слепого преклонения перед силой, античеловечен для него так же, как фашистское и всякое другое "цивилизованное" изуверство. Разве не о нем заставляют вспомнить не только кровавые сцены карательных расправ Якуба, выписанные в повести по законам сурового, бескомпромиссного реализма, но и "страшное, нечеловеческое лицо" этого палача по призванию, который привык к убийству, для которого насилие над людьми стало обычной "рабочей" профессией?
Тем глубже пропасть между Якубом и Мерданом, которую нет возможности ни переступить, ни забыть. Нелепая воля случая связала их судьбы "одной веревочкой", но как часто обрывается эта прихотливая связь при малейшем трении! "Я белый, ты красный, судьба у нас одна", "мужик есть мужик, белый ли, красный ли", — то и дело повторяет Якуб, тревожа всуе и святое понятие родины, и, тени предков, чьей кровью политы "эти раскаленные пески". Так в непримиримый свой спор с Мерданом он вовлекает иллюзорные доводы, которые черпает в националистическом мифе о надклассовом единстве туркменского народа. "Россия велика: на одной стороне солнце восходит, на другой уж день кончается!.. А вот если мы, пяток несчастных туркмен, два дня друг друга убивать станем, на третий день на нашей земле одни собаки выть будут!"
Переосмысляя революционное прошлое туркменского народа с высоты нынешнего дня, Тиркиш Джумагельдиев смело включает в образный строй своего повествования и этот актуальный мотив развенчания националистических идей. Не мог не включить — ведь ему, писателю-современнику, хорошо известно, что миф о надсоциальном единстве нации взят сегодня на вооружение идеологами антисоветизма. Свою полемику с буржуазной националистической пропагандой писатель ведет силой самих образов и идей повести, самой художественной логикой выведенных в ней характеров и обстоятельств, в драматичном развертывании которых убедительно и полнозвучно торжествует непререкаемая правда народной истории. Она — в единстве социальных и национальных интересов туркменского народа, в широте классовых позиций бедноты, емко вобравших в себя духовные запросы нации. Тем резче выделен в повести еще один важнейший аспект спора Мердана и Якуба — проблема выбора, который призван совершить человек перед лицом этой правды народной истории.
Единственно верный выбор Мердана — это едва ли не самый решающий и неотразимый его аргумент
