Зултурган — трава степная - Алексей Балдуевич Бадмаев
Когда появились Церен и Шорва, староста был уже готов к решительным действиям:
— Сейчас выйду на крыльцо и застрелю Церена! — объявил он, хватаясь за ружье.
Сяяхля повисла у него на руках:
— Умоляю! Ради дочери!
Бергяс на какое-то время опомнился. «В самом деле, нельзя рисковать жизнью жены и ребенка!» Но решение было уже принято. Закладывая фундамент дома, Бергяс велел вырыть ход между домом и сараем. А оттуда в свою очередь имелся потайной лаз к оврагу. В сарае хранился револьвер с запасом патронов. Имелось кое-что и другое, закопанное в степи.
Попрощавшись с женой и дочерью, Бергяс спустился в подполье. К его крайнему удивлению, револьвера на месте не оказалось. «Выследила жена», — догадался он. Бергяс был в отчаянии: убегать в степь без оружия, где тебя может любой сопляк засечь плетью, как загнанного волка? Если револьвер перепрятала Сяяхля, то сейчас она ему оружие в руки не даст — характер жены он знал.
Года три тому назад Бергяс нашел в камышах брошенную винтовку. Свою находку староста привез домой, хорошенько вычистил, смазал несоленым барсучьим салом, закутал в овчину, а ночью зарыл у небольшого курганчика неподалеку от хотона. Там обычно хоронили покойников. К могилам калмыки редко ходят…
Мысль Бергяса работала четко: дождаться темноты, и когда у него в руках будет кое-что, не с пустыми руками в белый свет… Он даже похвалил Сяяхлю за находчивость. Зачем пугать толпу, если то же самое можно сделать без лишних свидетелей?
Бергяс последние годы одряхлел, осунулся. Сморил его не возраст — болезнь и непрестанные думы о будущем, от этих невеселых дум — все немощи в теле, но глаза еще видят и руки держат ружье и плеть.
В балке, неподалеку от дороги, он привязал коня. Было в голове и такое: порешить Церена и тут же сдаться, чтобы оставили Сяяхлю в покое. Но потом страх перед неминуемой расплатой взял верх над остатками рассудка.
К осени, когда сникнут травы, вызревает перекати-поле. Могучие кусты его, гонимые ветрами, носятся по степи, сбиваются в кучи, образуют валы в оврагах и канавах. Но сильный ветер-низовик выдувает эти ощетинившиеся острыми стеблями валы и гонит дальше, разъединяя и сбивая снова в кучи… За такой кучей курая и спрятался Бергяс.
Ночь выдалась светлой, лунной. С низины балки потягивало свежим ветерком. Застоявшийся конь вздрагивал всей кожей, позвякивал уздечкой.
Но вот со стороны Чоносов показались подводы: одна, две… Третья чуть сзади. По белому платку Бергяс понял, что на третьей подводе Сяяхля. Слышится глуховатый, но решительный голос Церена с первой подводы. Рядом другие мужчины… Не промахнуться бы.
Бергяс напряженно вел едва различимую под бледным светом месяца мушку ствола, чуть опережая движущегося с подводой Церена. Нажал спуск курка, но мгновением раньше Шорве вздумалось перекинуть запавшую за оглоблю вожжу — он вскинулся. Пуля угодила в Шорву… Стрелять второй раз Бергяс не решился: на подводе пятеро, все вооружены. Скорее на коня — и в дальний отрог балки… Запоздалые выстрелы с подводы были неточными.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Не зря говорят: беда не ходит в одиночку. В то раннее осеннее утро двадцать девятого года, когда в улус привезли истекающего кровью Шорву, Церен узнал: дом его опустел — Нина с детьми уехала. Церен был настолько потрясен гибелью Шорвы, что личная трагедия как-то не сразу дошла до его сознания. Несколько дней он ходил словно оглушенный.
«Церен! — писала Нина на листке, вырванном из тетради Чотына. — Десять лет я жила только любовью к тебе, больше ничего и никого знать не хотела. Сейчас я наконец разобралась в твоих чувствах. Для тебя существуют только твои проблемы, которым ты готов подчинить всех. Чувства близких людей тебе чужды. Я не хочу тебе мешать. Живи как знаешь. Дети — это единственное, что остается у меня как память о любви к тебе. Теперь они — моя надежда. Ко мне не приезжай, пощади меня хоть в этом. Прощай!»
Церен мог ожидать от жены чего угодно, только не бегства вместе с детьми! И куда? На хутор? Зачем? «Безрассудство! Неистовство! — вздыхал он, бродя по комнате. — Как жаль, что нет рядом сейчас Нины! Она так помогла бы Кермен перенести страшную утрату», — думал Церен, то и дело сокрушаясь собственной бедой.
Шорву похоронили. Прошла еще неделя. Нина не появлялась. Не выдержав одиночества, Церен приехал на хутор. Нина приняла его холодно, даже сурово:
— Все во мне отболело, Церен… Я уже не смогу быть такой, как прежде. Пусть за нас решает время. Если я почувствую, что меня влечет к тебе снова, я в тот же день вернусь. Сейчас — видеть тебя не могу!
— А дети? Они же и мои! — пытался настоять Церен.
— Пока дети маленькие, будут со мной. Вырастут — их воля, где им жить и с кем.
— Нина, милая! Насколько ты была нежна со мною прежде, настолько жестока сейчас! Это несправедливо…
— Не хочу быть дочерью богача! Не хочу быть женой секретаря улускома. Хочу быть равной со всеми!.. Семья распалась… сначала родительская, затем и наша с тобой. Хочу заслужить уважение людей своим трудом. Понимаешь, чтобы меня, как самостоятельного человека, а не как жену или дочь уважали. Я уже член коммуны, доярка на ферме. Ну, что ты на меня так уставился? Уходи!
2
Прошло еще полтора года. Нина не изменила решения. Не собирался менять своего образа жизни и Церен. Он жил один, все больше уходя в работу.
…Не успел он согреть на примусе воду для бритья, как с шумом распахнулись двери. Вбежали два мальчика, бросились ему на шею:
— Дядя Церен! Здравствуйте! Санал говорит, что вы приедете завтра, а я сказал, что сегодня. Вышло по-моему! Ура! — ликовал младший сын Шорвы. Церен слегка прижал хрупкое тельце малыша к себе, бережно опустил на пол.
— Ну что, Санал, проспорил ты насчет моего приезда? Вот что, ребятки, — отодвинув в сторону прибор для бритья, Церен распахнул чемодан. — Что, вы думаете, я вам привез? Отгадайте, — сказал он, роясь рукой среди бумаг.
— Конфеты! — младший аж подпрыгнул на месте, прихлопывая в ладоши.
— Э-э, брат, не угадал! — подшучивал над ним Церен. Он очень скучал по своим детям и потому ребятню друга
