Петр Замойский - Лапти
— Кто?
— Это я, Лукьян.
Хотел зажечь лампу, но, увидев, что уже светает, открыл дверь. Старик вошел босой, мокрый.
— Ты что? — чувствуя недоброе, спросил Алексей.
— Хлеба травят!
— Как травят? Кто?
— В яровые скотину запустили…
— Беги к Никанору, к Илье! — торопливо собираясь, приказал Алексей. — Возьми из сарая узды.
Прихватив револьвер, Алексей зашел за Петькой, Сотиным и еще кое за кем. Когда вышли на гумна, увидели: в яровых хлебах — овсе, просе и кукурузе — паслись лошади. Заранее наметив, кому какую лошадь поймать, мужики, пригнувшись, пошли цепочкой, через долок. Но люди, которые пустили лошадей, тоже не дремали. Правда, некоторые спали, зато сторожить оставили злую собаку. Почуяв чужих, собака озлобленно взвыла, и из шалашей, риг и ям выскочили люди, по большей части мальчишки. И началась двойная охота на лошадей. Испуганные бегущими людьми лошади тронулись еще дальше в хлеба, топча их и выворачивая копытами глыбы земли с корнями. Охота была молчаливой. Сурово молчали колхозники, молчали и потравщики, не ожидавшие нападения. Лишь собака заливалась бешено и особенно приставала к Петьке, который раньше всех успел добежать до лошадей. Несколько раз она пыталась схватить его за ногу, но тот на бегу отмахивался от нее уздой. Потом, изловчившись, так хватил ее железными удилами по морде, что она, взвизгнув, метнулась прочь. Вот и лошадь, к которой он бежал. Схватил ее за гриву, только было приподнял узду, чтобы обратать, как рядом — глазам даже поверить не мог — Карпунька. От неожиданности у Петьки опустились руки, а Карпунька, сверкая глазами, прохрипел:
— Не трожь! Уздой по башке хвачу.
— Вот как!? — перекосился Петька и опять схватил лошадь за гриву. Но Карпунька, побледнев, крепко охватил Петьку за шею и повис на нем. В глазах у Петьки потемнело. Попытался было сбросить Карпуньку, но запутались ноги, и тогда они вместе повалились в густой, покрытый росою овес. Драка у них не первая. Еще маленькими часто дрались. Но за последние четыре года совершенно не знали, кто из них стал сильнее. Помня старые приемы своего врага, Петька, падая лицом в овес, закрыл голову локтями, чтобы, выждав момент, упереться ногами и сразу вскочить. Карпунька, забравшись на Петьку, принялся бить его кулаками по голове, по вискам, но больше всего попадал по локтям.
В густом овсе мужики не видели драки двух парней.
Долго сидел Карпунька верхом на Петьке, немалое количество ударов отпустил он, и, видимо, готов уже был бросить, чтобы уйти, как внезапно получил такой ошеломительный удар головой в подбородок, что сразу свалился, и через секунду Петька, в свою очередь, вскочил на него. Крепко зажав его между ног, он некоторое время тяжело дышал, потом спросил:
— Как фамилия?
Карпунька что-то прохрипел.
— Лобачев или Горбачев?
— Бей!
— Это я знаю, — ответил Петька. — Сейчас мы поквитаемся. Скажи, отчество — Семеныч или Кузьмич.
В ответ ему матерная брань.
— Ого, здорово лаешься! Ну, слушай: бью тебя не как Лобачева, не как Горбачева, а как классового врага. Клялся ты в газете своим отреченьем, а, видать, глаза отводил. Так на же тебе, сволочь, на, на, на! Еще меняй свою фамилию три раза, на, на, на!
Петька ожидал, что Карпунька, как и всегда в драках, начнет орать, но тот молчал. Тогда вспомнил — ведь Карпунька мужик. Женат на Варюхе-Юхе. И еще вспомнил, что ему, секретарю комсомола, совсем и не годится драться с кулацким сыном. Да и какая же это классовая борьба с мордобоем? Все же, несмотря на это, он продолжал колотить Карпуньку. Натешившись, встал, толкнул напоследок ногой и крикнул:
— Вставай, морда. Больше бить не буду. Но я еще не устал, это запомни. В случае чего…
Не менее грязный, чем Петька, с лицом, измазанным кровью, Карпунька поднялся, угрюмо посмотрел на истолченный овес и поплелся. Следом за ним, прихватив узду, шел Петька.
Лошадей в поле уже не было. Кто-то увел и Карпунькину лошадь. Лишь собака бежала сторонкой и все скулила, оглядываясь на Петьку.
Пойманных лошадей поставили на колхозные конюшни. Они били копытами о колоды. Им хотелось пить. Но конюхи воды не давали. И не потому, что боялись опоить, а со злобы. В обед приехал Бурдин. О потраве он узнал, как только еще въехал в село.
Возле совета собрались потравщики. Бурдин, не ответив на их поклон, сурово прошел мимо.
— Будет теперь нам жара, — произнес один из мужиков.
Среди потравщиков ходили Авдей с Митенькой. Фельдшер весело хихикал и повторял одно и то же:
— За потрав штраф, за овес потянут нос.
Потом Митенька и Авдей пошли в совет. Там стали возле дверей и принялись наблюдать, что будут делать с потравщиками. Но интересного ничего не было. Алексей и Бурдин не кричали на потравщиков, а каждому называли сумму штрафа, и потравщик или молча кивал головой, или говорил: «Хорошо, принесу». Здесь же сидел Сотин Ефим. Он все время смотрел в пол. Лишь когда запротестовал один мужик и начал оправдываться, что и потраве виноваты мальчишки. Сотин поднял голову. Мужик, обращаясь к остальным, кричал:
— Разве за ними доглядишь? Я как своему наказывал: гляди, бес, не проспи, скотину в хлеба не запусти, штрафу не оберешься. А он, дело-то молодое, проспал. Вот и отвечай отец. А чем платить?
— Платить нечем, — протянули мужики.
Авдей, сдерживая улыбку, чтобы не выдать самого себя, хмуро произнес:
— За потрав — штраф.
— Знамо, штраф, — обратился к нему мужик, — а где взять? Вот ты, Авдей, человек грамотный, можно сказать ученый…
Сотин, уставившись на мужиков, глухим голосом произнес:
— В каком веке, мужики, было, чтобы скот пасли по яровым хлебам?
Василий Крепкозубкин тут же подхватил:
— Такого дела сроду не было.
Больше всего волновались и не хотели платить середняки. Когда же узнали, что с зажиточных совсем никакого штрафа не берут, насторожились.
— Что-то не так!
Зажиточных в совет не вызывали, хотя некоторые уже припасли денег. К ним вышел Алексей и с крыльца объявил:
— Ваших лошадей сельсовет передает в колхоз. Кто хочет, пусть подает в суд.
Конюх, стоявший в толпе, побежал к конюшням и еще издали кричал конюхам:
— Карповой, Федотовой, Сергеевой, Лобачевой, — он насчитал четырнадцать лошадей, — дать воды!
Остальных лошадей, хозяева которых уплатили штраф, выпустили из конюшен. Конюхи злобно свистели и улюлюкали им вслед.
Вечером Бурдин сделал доклад о поездке, поговорили о сенокосе, о подводах за лесом, о силосных ямах и подыскании помещения для детских яслей.
Утром на следующий день отправили подводы в лес, комсомольцы пошли рыть силосные ямы. Днем бригадиры составили группы для сенокоса, разбили луга на участки.
А поздно вечером, в страшных муках, в темной мазанке умерла Аннушка, жена Митрохи Крепкозубкина. Никто не видел, как она умирала, никто не слышал ее стона. Поутру свекровь, забежав в мазанку за мукой, увидела, что Аннушка наполовину съехала с кровати лицом вниз, а руку, будто протянула к табуретке, на которой стояла кружка с водой.
Охнув, свекровь побежала в избу. Но ни Митрохи, ни старика дома не было. Крикнув ребятишкам: «Ваша мамка померла», — она побежала искать мужиков.
Они были у кузницы. Там шел спор о сенокосе. Кто-то подзадорил единоличников, чтобы они не уступали луга, отведенные колхозу. Взбудораженный Перфилка, отчаянный хвастун, потрясая кулаками, грозил:
— Только попробуйте, колхозники!
Тенью слонялся Митенька, то и дело приговаривая:
— Колхоз — сила. Придется быть без сена.
— Попробуйте! — орал Перфилка, и глаза его налились кровью. — Ни нам, ни вам.
Против Перфилки, упершись кривыми ногами, стоял Крепкозубкин. Он, видимо, спорил давно и больше всех. Голос у него заметно охрип. Уставившись на Перфилку, допрашивал:
— А что сделаешь, если закон?
— Не дадим! — визжал Перфилка.
— Как не дашь?
— Косами головы посшибаем.
— Закона такого нет, — говорил Крепкозубкин.
На этот раз в тон ему подтверждал и Митроха:
— Нет такого закона головы резать.
Спору не было бы и конца, но к кузнице прибежала старуха.
— Че-орт, — визгливо набросилась она на сына своего Митроху, — дья-а-авал! Где у тебя баба-то, а?
— В мазанке, — оторопело крикнул Митроха.
— На кладбище тащи!
Митроха молча — не улицами, а огородами — побежал домой. Следом, тоже молча, прихрамывая, тронулся отец его, Законник.
Схоронили Аннушку на второй день утром. Схоронили торопливо. Авдей сказал, что если труп в жаркое время держать в мазанке, разведешь заразу.
Случайно или нет, но Аннушку похоронили рядом с Абысом. И возле двух могил, тоже как бы случайно, встретились Авдей с Настей. У Насти было испуганное лицо. Когда стали засыпать могилу и заплакала свекровь, вместе с ней в голос заплакала и Настя. Незаметно толкнув ее, Авдей шепнул:
