Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев
______
Кашевар Василий Енотов оказался небольшим, щупленьким человеком. Тонкие ноги его, обтянутые экономно сшитыми солдатскими штанами, тонули в широких рыжих голенищах. Словно не сапоги, а куски водосточных труб были обуты на нем. А гимнастерка не скрывала, а выдавала его впалую грудь. Два, три чахлых неопределенного цвета волоска торчали на подбородке, и в рот его лезли корявые усы. Хохолок на затылке, как птичий хвост, подбитый ветром. Плечи и руки он дергал нервно. Было сразу видно, что это городской человек. Провалившиеся далеко под лоб голубые глаза показывали, что Енотов жил сознанием и что сознание его, как блоха в душе, все время беспокоило. Может быть, потому оно стало таким, что растревожено было грамотой, которую вкусил кашевар в начальной школе. Но за маленькой детской грамотой пошло заводское ученичество, потом навалилась, как тяжелый замок на грудь, работа железная, тяжелая в заводском сквозном грохоте. А детская грамота, словно стрелка на верстовом столбе при дорожном повороте, показала было какой-то другой путь. Но только показала. И от этого осталось в душе неопределенное ожидание того, что вот-де завод, работа, шум и грохот, — а все-таки все это на повороте к другой дороге, что вот будто не сегодня-завтра свернет вся жизнь в сторону с отрадой. Некому было рассказать это внутреннее, сокровенное. Поэтому пришлось жениться. Рассказал жене. Жена не поняла, приняла это даже немного за обиду, так как сама не только кончила начальное училище, но и прошла ученье в модной мастерской, отчего считала себя обладательницей значительных научных достижений. Поэтому, выслушав самое сокровенное мужа, усмехнувшись, сказала:
— Ишь какой сочинитель, Лев Толстой…
От этой жены Енотов имел двух детей и никогда не беседовал с нею о глубоком внутреннем своем настроении. Не говорил. И все чего-то ждал. От ожидания чувствовал себя как на корабле или в поезде: вот-вот кончится дорога, придет окончательная станция, и начнется настоящее житье.
Так, 27 февраля показалось Енотову, что пришла окончательная станция. Вышел он тогда с солдатами на улицу и с тех пор, мешая огромной, скользкой лопатой кашу, он думал вовсе не о каше. Думал много о многом. И вот теперь решился все сказать.
Вышел он на подмостки. Заходил взад-вперед, замахал руками, закачал головой, заговорил неравномерно, то быстро, съедая слова, то медленно, путаясь и кашляя. Но зато, когда стал он говорить, утихло солдатское море. Дым окурочный стал над головами вдвое больше прежнего. И прапорщики, затиснув руки в галифе, примолкли. Только председатель из присяжных поверенных наклонился к черненькому офицеру с разбойными глазами и шепнул ему, подмигнув в сторону Енотова:
— Мели, Емеля, твоя неделя.
______
Енотов, впрочем, говорил недолго. Солдаты его поняли. И слова его сделали своим знаменем. Прапорщики закрыли собрание. Ушли к пирожкам бульонным, к Керенскому, булавкой наколотому на царя. Повар тоже поспешил в кухню. Огрел два раза посудным полотенцем рыжего кота за блудничество.
А солдаты не расходились из манежа. Говорили со своими ораторами. А Василий Енотов сидел за председательским столом и коряво выводил резолюцию. Какой-то бородатый солдат предложил было расходиться, но Василий Енотов возражал:
— Как это вы можете расходиться без резолюции? Нешто это порядок?!
Солдаты неодобрительно замычали по адресу бородатого мужика. Кто-то еще говорил, а Енотов, окончив резолюцию, расписался под ней так:
«Ризалюция Волынского полка принята единогласно».
— Товарищи, — сказал он, прочитав резолюцию, — я ставлю на голосование и прошу поднять руки тех…
Солдаты отвечали:
— Все согласны. Нечего тут еще подымать.
На том солдатский митинг и разошелся, и солдаты долго рассказывали друг другу про кашевара:
— Смотри, такой заморыш, а башковитый мужик.
— А про што он говорил-то? — спрашивали те, что не были на митинге.
— Много говорил, хорошо говорил, да как ударит себя в грудь, я сам, говорит, братцы, мастеровой. Ей-богу!
— Ишь ты! — одобрительно удивлялись солдаты.
Василий же Енотов после ужина летел с резолюцией в кармане во дворец Кшесинской. Там он восторженно рассказывал всем, даже часовому при входе, что Волынский полк единогласно требует:
«Мира, хлеба и власти».
КРУГОМ — ФРОНТ
Шутка ли сказать — был руководителем в Волынском полку, а тут вдруг жена велит крестить малютку. Всеми солдатами всегда был избираем председателем. Ходит драться с Керенским под Гатчину, сейчас является начальником политического отдела армии и вдруг — крестить сына. Нет, с ума, видно, сошла жена. Повихнулась, несчастная. Приблизительно такие доводы Василий Енотов кучей опрокидывал на голову суеверной и перепуганной женщины. Она же ему возражала только одним: «Как же ты, бусурман этакий, звать-то его будешь?» — «Звать? — быстро парировал муж. — Звать!.. Очень просто: мальчик родился когда? — в сентябре. Ну и назовем его товарищ С е н т я б р ь В а с и л ь е в и ч Е н о т о в!» — «Дурак ты, больше нет ничего», — отвечала ему жена. «А ты контрреволюционерка!» Такое замечание очень обижало жену, и скандал разгорался. Конец скандала был всегда один и тот же. Василий, смяв портфель под левой рукой, убегал в политотдел.
Однажды, вернувшись домой после такого скандала, он не застал дома ни жены, ни детей.
Штаб армии и политотдел находились тогда в одном губернском городе. И Енотов жил с семьей в больших центральных номерах. Пришел он домой поздно, в 4-м часу утра. Сел на большой диван около окна, закурил махорку, открыл окно, взглянул на темную улицу. И тут впервые ясно, ясно почувствовал, что темная асфальтовая улица под окном — это враг. Личный, активный враг.
Залаяла собака отрывистым лаем. А Енотову показалось, что улица над ним захохотала. Улица разнузданная, проституированная, накрашенная вывесками и холодная от асфальта. Заглянул Енотов за арку комнаты, в опустевшую половину. Две корзины стояли перерытые до дна. Недопитый стакан чая и детская погремушка на полу.
Никогда Енотов не расставался с своей семьей.
И вот за это семья рассталась с ним. Посмотрел опять в окно. Улица была синеватой от наступающего рассвета. Спать не хотелось Енотову. И усталости он совсем не чувствовал. Слегка ломило виски и еще как-то в спине ныло, будто тяжести таскал. В душе же ощущалась какая-то особенная ночная бодрость.
Где-то на далеких, далеких улицах послышалось лошадиное «гоп-гоп» и стихло. Потом, совсем невдалеке уже, несколько пар копыт проскакали галопом. Опять залаяла собака. Опять Енотову показалось, что улица захохотала. На углу, недалеко от окна, кто-то вскрикнул, и тотчас же звук голоса заткнулся внезапным удушием. Енотов вытянул шею, но ничего не заметил особенного. Впрочем, не видно стало часового, охраняющего на углу склад
