Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Дастархан был накрыт действительно ханский: фрукты и сладости, орехи и персидский инжир. Посреди всех этих лакомств красовалась бутылка с темной прозрачной жидкостью, оклеенная яркой блестящей бумагой.
Усадив Турумбета на самое почетное место, обложив подушками, как обкладывают младенца, чтоб тот не свалился, подоткнув под ноги атласное одеяло, Дуйсенбай принялся потчевать гостя:
— Кушай, пожалуйста... Вот это попробуй... Да ты не стесняйся, душа моя, ешь...
Он подкладывал и подливал Турумбету искристую жгучую жидкость и, как подобает хозяину, не досаждал гостю вопросами. Уже только после того как было съедено мясо и изглоданы мозговые кости — лучшую, конечно, хозяин поднес Турумбету, — после того как бутылка была допита до дна, Дуйсенбай поинтересовался:
— Надеюсь, мой скромный подарок пришелся тебе по вкусу?
— Подарок? — искренне удивился гость. — Это какой же?
С той же приятной улыбкой хозяин напомнил:
— Ковер... Такой чистой шерсти, ворсистый такой...
— Не знаю... не видел...
Дуйсенбай про себя крепко выругался: проклятая старуха, вон что придумала! Но вслух произнес мягко, душевно:
— Мамаша твоя... разве не отдала?.. Забыла, наверно. Ну, пустяк, не стоит об этом. Я тебе тут подарок получше припас.
Турумбет посмотрел на хозяина вопросительно, в осоловелых глазах его мелькнула какая-то мысль.
— А за что мне подарок?.. Я теперь... Ты меня знаешь?.. — проговорил он заплетающимся языком.
Дуйсенбай ощерился редкими гнилыми зубами, мохнатые брови его сошлись к переносице, хотел сказать что-то резкое, но вместо того чуть не пропел:
— Что обещал тебе, то и получишь, браток. Все получишь!.. Помнишь, говорили с тобой: в жизни мужчины семь периодов бывает. Один у тебя уже миновал — слава аллаху, с этой беспутной разделался! Теперь другой начинается... Невесту я тебе подыскал...
— Кто такая? — грубо спросил Турумбет.
— Дочку Мамбет-муллы знаешь? Она...
Гость заерзал, раскидал по полу подушки, размахивая руками, закричал пьяным голосом:
— Себе возьми эту ослицу! Будешь ездить на ней! А мне... захочу... не нужны мне твои подарки!.. Я теперь сам по себе, вольная птица — куда захотел, туда и... вот. Ни вашим, ни нашим!..
Так вот оно что: вольной птицей быть захотелось?! Ну, птенец, погоди — что запищишь, когда в клетке окажешься?!
Гнев подступил к горлу. Дуйсенбай глотнул, сказал тихо, зловеще:
— Ночью по лесу охотники ходят. Как бы не подстрелили ту вольную птицу...
— Что? — то ли не расслышал как следует, то ли не понял Турумбет.
— Ночью по лесу охотники ходят. Будь осторожен! — тем же тоном повторил Дуйсенбай.
Турумбет догадался — предупреждает, запугивает, и словно ветром выдуло хмель из его головы. Оперся руками о столик, хотел встать. Столик нагнулся, и все, что там было — кости, тарелки, подносы со сладостями, кисайки и чайник, — все это с грохотом полетело на пол. Дуйсенбай не шелохнулся, слова не проронил. Парализующим взглядом змеи он наблюдал за тем, как, ползая по полу, Турумбет собирает на стол объедки, фрукты, посуду, как затем он поднимается на ноги и шаткой походкой идет к двери. Там, у порога, он на минуту задерживается — видно, хочет что-то сказать. Но не говорит, только в ожесточении машет рукой и выходит. Дуйсенбай молча глядит ему вслед.
22
С того памятного вечера, после спектакля, Джумагуль избегала встреч с Ембергеновым. Оракбай, наоборот, пользовался каждым удобным случаем, чтоб увидеться с ней, побеседовать. Часто он заходил в кабинет к Джумагуль просто так — посидеть, обсудить большие и малые новости.
В одной из таких дружеских бесед Джумагуль, усмехнувшись, сказала:
— Что-то уж очень подозрительным стали вы в последнее время — и к этому присмотреться нужно, и тот доверия не внушает. Может, и ко мне заходите для того, чтобы незаметно так выяснить, чем дышу?
Оракбай от души рассмеялся.
— Вы?.. — Потом посерьезнел, в раздумчивости произнес: — Когда вокруг так много действительных врагов, невольно подозрительным станешь.
— А подозрительность рождает призраки, призраки же рождают подозрительность. Заколдованный круг!
— Не смейтесь. Слыхали бы, что этот Курбанниязов на допросе говорил... Так до конца и не сознался, собака, праведником прикидывался. А когда спросили, зачем он такую железную линию гнул, ответил: не перегнешь — не выпрямишь.
— Страшные слова, Оракбай!
— Страшные...
Несколько минут помолчали, потом, пристально поглядев на Джумагуль, Ембергенов признался:
— А к вам не для того захожу... Не для того... Может, обидело вас, что не сам, а по старинке — Фатиму просил передать... Как-то неловко...
— Не будем об этом! — решительно пресекла Джумагуль признания Ембергенова.
— Сейчас?.. Или вообще?
— Сейчас не будем... Простите — ждут меня, — заторопилась Джумагуль.
Вот так всегда получалось — только начинал Оракбай разговор, как у нее появлялись неотложные дела, ее где-то ждали, кто-то вызывал.
На этот раз Джумагуль действительно торопилась — ей нужно было идти в дом Альджана-водовоза.
Каждое утро, чуть забрезжит рассвет, под окнами Джумагуль раздается протяжный, распевный крик: «Вода!.. Чистая, холодная вода!..» Это Альджан-водовоз объезжает город на своей самодельной арбе с деревянной бочкой. Джумагуль знакома с ним уже несколько месяцев. Водовозу лет сорок пять, может быть, пятьдесят, но наивность и простодушие он сохранил чисто детское. Оно написано на его лице с удивленно приподнятыми бровями, сквозит во всех его вопросах и рассуждениях.
— Альджан-ага, почему ваша дочка не ходит в школу? — спрашивала Джумагуль после того, как познакомилась с двенадцатилетней Айджан, нередко сопровождавшей отца в утренних разъездах.
— А бог не велел девочке грамоту знать — плохой женой будет, — отвечал водовоз с полной верой в непреложную истинность этой «мудрости».
— Откуда вы знаете, что бог велел, а чего не велел? — допытывалась Джумагуль.
— Как откуда? — искренне удивляется водовоз. — Аллах пророку сказал, пророк — мулле, а мулла — нам, простым смертным. Все от бога.
— Все? А советская власть? — задает каверзный вопрос Джумагуль
