Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый
— Но если специфика очень сложна, как же узнают о «великих делах» непосвященные?
— По количеству и качеству продукции, конечно, — сказал молодец, — Наша задача в том, чтобы выдавать заказанные марки стали — и выдавать побольше.
Юрий удивленно повел бровями, а Герасименко недоверчиво усмехнулся.
— Вот это «выдавать побольше» меня и смущает. Хотелось бы докопаться до сути. Мартеновская печь — не мешок, ногами в нее сверх нормы не натопчешь. Если она рассчитана, скажем, на сто тонн, как же получить двести?
Молодец одобрительно кивнул и взъерошил густую шевелюру.
— Значит, вы сразу быка за рога? Ход вашей мысли, и верно, вполне логичен. Однако есть одно слово, и к нем секрет. В нем — бессонница изобретателей, рационализаторов, новаторов. Звучит это слово очень просто и скромно, а понимается — как приказ. Да еще какой приказ — временем, самой жизнью подписанный. Вот это слово — нужно.
Я поддержал товарищей, заметив молодцу, что мартен не мыслит, не разговаривает и этого слова не поймет.
Молодой сталевар упрямо сдвинул брови.
— Если умело приказывать — поймет. Мы планируем плавки тяжеловесные и скоростные. Это значит, что процесс сталеварения мы поведем быстрей, а съем металла намного увеличим. Насколько? Тут, скажу откровенно, сердце замирает. Может быть, вдвое, а может быть, и втрое! Да, есть, конечно, физические и химические законы — они хозяйничают в печи. Но… — он тряхнул головой, и в серых его глазах засветились озорные блестки. — Но этим законам не следует безропотно подчиняться. Важно суметь управлять ими, то есть их подчинять.
В его улыбке, с легкой хитринкой во взгляде, в чуточку повышенном тоне голоса проявлялась та молодая энергия, которая и действительно иногда приводит к открытиям и находкам, но иногда, в увлечении, стирает перед таким искателем грань между реальностью и мечтой.
Павел Григорьевич вдруг увлекся почти фантастическими выкладками молодого сталевара, переспрашивал, шумно удивлялся, много и торопливо записывал, а под конец завтрака условился, что мы побываем на девятой печи, где работал этот молодец.
Выждав минуту и заслонясь рукой, он шепнул мне многозначительно:
— А паренек, ей-богу, необыкновенный. И как будто уже давно знакомый, и словно бы из будущего выхваченный. Увидишь, далеко пойдет, подожди…
Ждать пришлось недолго: мимолетное предсказание поэта сбылось уже в следующем 1936 году. Молодой сталевар с девятой печи завода имени Ильича, имея задание плавки в 5,5 тонны стали с квадратного метра площади пода, сделал нигде еще не виданное и не слыханное — снял по 12 тонн!
Его имя прогремело на всю страну. Его узнали в Европе и за океаном, — везде, где люди делают сталь. Это был Макар Мазай.
В 1936 году мне снова довелось побывать по заданию одной редакции у металлургов Мариуполя, и я, конечно, явился в мартеновский цех завода имени Ильича, в смену Макара Мазая.
Теперь он был знаменит: газеты напечатали его портрет и высказывания, а в редакции местной многотиражки мне намекнули, что журналисты ему порядком уже надоели.
Поэтому, приближаясь под сводами мартеновского к рабочей площадке Макара у девятой печи, я испытывал чувство смущения и настороженности: быть может, и не узнает?
Эти опасения, однако, были напрасны: он тотчас узнал меня, сделал приветственный знак рукой и пошел навстречу. Озаренный неистовым огнем, веселый и словно бы еще подросший, мягко, даже ласково поздоровался, с улыбкой заглянул в глаза.
— Или мир действительно тесен, или наши тропинки сходятся? А как поживает мой друг, шахтерский поэт Павел Беспощадный? Недавно, идя на работу, я заметил на прилавке его книжку и, конечно, купил. Тут ребята удивились: «Ты что это, Макар, стихи у мартена читать собрался?» Правду сказать, в тонкостях поэзии я не разбираюсь, но хорошие стихи люблю, хорошие — сами запоминаются. Вот, например, у Беспощадного о заводе: «Если дождь орошает всход, зеленеет земля, цветет…»
Я помог Макару припомнить последующие строки:
…Зашумит кучерявый лес,Засвистит соловей в саду, —Это стройная песнь земле,Это гордая песнь труду.Мы недаром идем на завод,Нас трудиться станок зовет.
— Одно могу сказать тебе с уверенностью, — заметил Макар, — сколько существует эта мартеновская печь, стихи перед нею впервые читаются!
…Вечером, не уславливаясь, мы снова встретились на главной улице города, вблизи гостиницы. Статный, спортивно-подтянутый, в новом сером костюмчике, в белоснежной сорочке со светлым галстуком, Макар шагнул мне навстречу, отделившись от группы молодежи, и размашисто подал руку. Он весь был какой-то весенний, и от него веяло запахом сирени.
— Вот, кстати! — заговорил он оживленно. — Я заходил к тебе в гостиницу, но не застал. Ты спрашивал относительно основных условий, необходимых для скоростной плавки? Ну, сам понимаешь: на рабочей площадке у мартена всего не расскажешь, недосуг. — Он пошарил в карманах пиджака и достал аккуратно свернутый квадратик бумаги: — Возьми. Тут все чин по чину выписано: я, может, целый час трудился после смены.
Мы пошли вместе в сторону моря, и я спросил:
— Теперь, наверное, Макар, газетчики отнимают у тебя много времени?
Он передернул плечами, отвел с высокого лба длинные, гладкие волосы.
— Что ж, если такая беспокойная у вашего брата работенка? И почему бы мне, сталевару, с газетчиком своими заботами не поделиться? Времена «факирства» у мартенов давно прошли, и, я так понимаю, журналист должен проникать во все тонкости нашего дела, а кто же ему поможет, растолкует, объяснит, если не я, сталевар?
— Верно, Макар. И большое тебе спасибо. Однако скажу тебе откровенно, что освоение технологии этого сложного дела будет лишь малой частью моей задачи.
Он быстро взглянул на меня и переспросил:
— Только «малой частью»? А ведь это очень много — «малая часть»!
Улица закончилась, и мы вышли на площадь, которая обрывалась крутым откосом к морю. Какие-то добрые люди соорудили здесь просторную скамью, и мы, закурив, присели и засмотрелись на ясный морской простор с тонкой и раскаленной линией горизонта. Он заговорил первый;
— Я записал для тебя условия образцовой плавки, чтобы ты свободнее ориентировался в процессе. На эту «малую часть» задачи, на освоение «секретов» мастерства подручный сталевара еще не так давно тратил целые годы. Понимаешь, целые годы!
— И все же, — заметил я мягко, ощущая плечом его плечо, — ты должен уяснить, Макар, особенности и моей задачи. Кроме тех превращений, что происходят в мартеновской печи, непрерывно идут и другие сложные процессы. Их не рассмотришь ни через синее стекло, ни через линзы микроскопа: они протекают в сознании человека, или, как принято говорить, — в его душе.
Он тихонько засмеялся.
— Ну, друзья газетчики, с вами поговоришь! Ты, значит, хочешь сказать, что моя запись — куцая?
— Я заучу твою запись наизусть и повторю тебе ее слово в слово даже через десять лет.
— Чем же ее дополнить, примерами?
Я смотрел в его веселые глаза, приметив, как сначала в них промелькнуло удивление, которое минутой позже сменилось раздумьем.
— У меня такой интерес, Макар, что хотелось бы всю твою жизнь узнать, сколько ты ее помнишь. Ну, конечно, из скромности ты можешь ответить, что, мол, ничего особенного в твоей биографии нет. Однако это, Макар, неверно: я думаю, нет такой биографии, в которой не нашлось бы чего-то особенного. Расскажи мне, как ты пришел на завод, откуда и когда и какого ты «рода-племени»? Это ведь не сразу случилось, что тебя завлекла та стихия, которая клокочет в мартеновской печи? С чего-то все это начиналось и чем-то увлекло? Сегодня и ребенку понятно значение стали. Где и когда ты впервые, так, чтоб запомнилось, увидел сталь?
Чуточку хмуря бровь, он задумчиво смотрел на море.
— А мне и самому, пожалуй, интересно вспомнить: где и когда?
Вот, вспоминаю: было это на Кубани, в станице Ольгинской, в знойный летний день. Улицей станицы мчалась конница. Мчалась, и, удивительное дело, кто-то расплескивал над ней воду. Конники гикали и свистели, а над ними, совсем серебряная, веером расплескивалась вода. Это на солнце сверкали клинки, но я не знал их назначения. Мне было и весело, и очень интересно смотреть, как расплескивается над гривами коней, над плечами всадников, над их головами летящая серебряная вода. Потом я впервые услышал это слово — сталь. Оказывается, она была и у нас в доме. Помню, меня это очень удивило, и я все рассматривал старую, кривую отцовскую саблю, стараясь постичь ее тайну, — почему она может литься и брызгать, как вода? — Он усмехнулся, отвел со лба непокорную прядь волос. — Никогда не рассказывал о себе. Не приходилось. Правда, с газетчиками толковал, но, главным образом, о ходе, о весе плавок. Ты спрашиваешь о «роде и племени»? Что ж, расскажу тебе об отце и моем незавидном детстве. Такой приятный сегодня вечер, и, знаешь, хорошо, что в руке у тебя нет карандаша: разговор наш, значит, не для бумаги — для памяти.
