Николай Шундик - Белый шаман
— Кэргына! — закричал Пойгин, поднимаясь с кровати. — Иди сюда. Ты слышишь меня?
Дочь вбежала с испуганным видом.
— Тебе плохо?
Пойгин снова бесцеремонно уставился на ее живот.
— Когда родишь? Потерпела бы хотя бы два дня… Мне надо дать людям важные наказы.
Дочь смущенно развела руками.
— Ну, ну, понимаю, глупость сказал. Рожай хоть сегодня. Но раньше вскипяти самый большой чайник и зови ко мне всех тынупских очочей. Председателя артели, председателя сельсовета, директора щколы, главного врача, директора торгбазы и Чугунова, потому что он парторг. Пусть все идут! Я должен дать им важный наказ…
Кэргына замялась:
— Придут ли очочи? У всех важные дела…
— Придут! Пошли за ними моих внуков. А мне подай пиджак от нового костюма. Штаны не надо, хватит пиджака.
— Кто же в кальсонах пиджак надевает?
— Я, я надеваю пиджак в кальсонах! И Звезду прицеплю. Хорошо бы ее на шапке носить, вот тут, прямо на лбу. Дай шапку, примерю…
— Ты что, будешь перед очочами сидеть в шапке и в кальсонах? Да еще со Звездой на лбу?
— Не возражай, когда с тобой говорит отец! Иди зови всех очочей. Я должен дать им наказ…
Кэргына вышла из комнаты. Пойгин застелил кровать, поставил у стола поровнее стулья: скоро придут главные люди Тынупа и всей тынупской тундры, надо навести порядок. У Тильмытиля он спросит: знаешь ли ты, сколько в Тынупе домов с хорошими печами, с недырявыми крышами, с невыбитыми стеклами в окнах? Да, таких домов много. Но есть и такие, как у Ятчоля. Ни дом, ни яранга. Надо, чтобы дом был домом! Пусть колхоз починит все плохие печи, все плохие крыши. Надо, чтобы в каждом доме было тепло и чисто. Вот так же чисто, как в доме Пойгина.
Главному врачу больницы он скажет: пусть врачи и медсестры идут в такие дома, как у Ятчоля, и помогают наводить чистоту. Вон сколько появилось врачей, медсестер из чукчей! Разве это не радость — видеть анкалит и чавчыв в белых халатах, разве не радость знать, что они умеют лечить людей? Так пусть же помогут таким, как Ятчоль, излечиться от грязи. Да, да, грязь — это тоже болезнь. А если, допустим, Ятчоль не будет слушаться, если его Мэмэль опять разведет грязь — надо вести их в сельсовет на всеобщий укор. Да, пусть такие, как Ятчоль, боятся всеобщего укора, пусть вспомнят, что у человека должен быть стыд!
Найдет Пойгин что сказать и директору школы. Не только грамоте учит школа, но и порядку. Вон как строго следят школьники за чистотой в интернате, в столовой, в школе. Пусть идут в дома и помогают наводить такой же порядок тем, кто к этому еще не привык. Пусть покажут, чему они научились.
И директору торгбазы тоже будет наказ. Строгий наказ. Пойгин уверен, что директор все поймет, послушается парторга Чугунова. Уж кто-кто, а Степан хорошо знает своих бывших покупателей. И если кто-нибудь прежде всего спрашивает спирт — пусть продавцы не пускают такого даже на порог магазина! Не пускают до тех пор, пока дурная голова не догадается купить что-нибудь намного полезнее, чем этот проклятый спирт.
Надо на собрании прийти к уговору: если Ятчоль или такие, как он, дуреют от спирта, — не продавать им ни капли! Надо объявить самый страшный всеобщий укор тем, кто не противится пьянству. Если будут стыдить не один, не два, не три человека, а сразу много людей — тогда повергнутый в стыд не сможет переступить запрет. Но если осмелится и переступит — надо еще беспощадней предъявить ему самый страшный укор!
Вот что скажет Пойгин главным людям Тынупа. Пусть задумаются, пусть действуют! Не затем их столько учили в школе, чтобы они не понимали, как поступать с такими, как Ятчоль. Этот человек говорит, что чукчи стали бояться мороза. Пусть он знает, что чукчи, как и все честные люди на земле, больше всего боятся стыда!
Об этом Пойгин писал в письме Медведеву, об этом он сейчас скажет всем главным людям Тынупа. Вошла Кэргына:
— Идут! Все очочи идут. Где будем пить чай, в большой комнате?
— Да, конечно, в большой, — согласился Пойгин. — Звезда у меня на шаманской кухлянке. Не надо кухлянки, пиджак надо. И Звезду на пиджак! — Посмотрел на кальсоны, подтянул их. — И штаны, пожалуй, надо надеть. И самую чистую рубашку. Я же собираюсь говорить о порядке! А ты меня чуть не выставила на смех в кальсонах…
Кэргына хотела возразить, что именно она уговаривала его надеть и брюки, но лишь улыбнулась:
— Прости, отец. Дай я помогу надеть рубаху. Да что ты так волнуешься? Даже руки трясутся.
— Мне в бубен хочется ударить. Вот ударил бы сначала перед очочами в бубен, а потом начал бы свои говорения. Но бубна лучше не надо. Смеяться будут. А я хочу, чтобы у них были серьезные лица. У меня к ним не просто слова, у меня… говорения…
12
Антон пришел с полярной станции веселый, обрадованный вестью, что скоро прилетит отец. Пойгин к тому времени уже закончил свой разговор с главными очочами Тынупа, пил вместе с гостями чай, усталый, глубоко погруженный в себя.
— Сколько дорогих гостей! — воскликнул Антон и поздоровался с каждым за руку. Перед Пойгином остановился, поправил Звезду на его груди, сказал по-чукотски: — Рад видеть тебя не в постели…
— Ты знаещь, что скоро прилетит отец? — спросил Пойгин, наливая в блюдце чай.
— Знаю. Кэргына мне позвонила на полярную станцию, сказала о телеграмме. — Антон присел рядом с Пойгином. — Значит, тебе стало полегче.
— Лежал бы до сих пор, да вот надо было дать наказ, — сдержанно ответил Пойгин, степенно поднося блюдце ко рту.
— Судя по лицам гостей, наказ был серьезный.
— О-о-очень серьезный, — нараспев сказал Тильмытиль, — не знаю, от чего больше вспотел, от чаю или от наказа.
Антон повернулся к Кэргыне, убиравшей чайную посуду со стола, спросил шутливо:
— Ну, когда будем рожать?
— Да вот поужинаем, попоем песни — и можно рожать. Не хочу никого отпускать, послала сыновей за женами наших гостей. Давно вот так все вместе не собирались.
Антон искренне обрадовался.
— Прекрасно! Придумаем имя сыну или дочери. Опять же скоро конец полярной ночи. Надо настроиться на солнце…
— Тут уже все за тебя решили, — сказал Чугунов и глянул на часы. — Моя супружница закончила дежурство полчаса назад. Сейчас появится.
Однако первой пришла жена Тильмытиля, Ирина Николаевна, преподавательница математики. Она была очень подвижной и шумной, эта белокурая женщина. Бросив на руки мужа шубу, подбежала к Кэргыне, обняла ее.
— Я думала, ты уже родила, потому и зовут в гости. Учти, я буду кумой! — Повернулась к мужу, погрозила кулачком. — Сыновей взбаламутил! Говорят, отец каждому по карабину обещал. А старший уже вооружен с ног до зубов. С карабином спать ложится. Уверяет, что это подарок нашего уважаемого героя…
Гостья не совсем почтительно глянула на Пойгина, видимо, намереваясь сказать что-то не очень-то благодарное о его подарке. Тильмытиль почувствовал это и постарался шуткой отвлечь жену.
— Дочка пулемета не просит? Правда, она сама пулемет, тысяча слов в минуту!
У Тильмытиля было три сына и дочь; старший учился уже в десятом классе и действительно в числе «чертовой дюжины» удостоился подарка Пойгина.
— Выброшу я этот карабин! — воскликнула Ирина Николаевна.
Журавлев посмотрел на нее со скрытой неприязнью. Он недолюбливал Ирину Николаевну за прямолинейность и высокомерие. Мужа своего она любила и до смешного его ревновала, однако ей не хватало такта, чтобы не подчеркивать мнящегося ей своего превосходства над ним. Стояла за этим душевная скудость и еще что-то такое, чего не мог простить ей Александр Васильевич и как женщине, и как русскому человеку.
Ирина Николаевна, почувствовав неприязнь во взгляде Журавлева, немного поутихла. Она и уважала, и побаивалась директора школы, его ироничной утонченности. «Надо бы ему дипломатом где-нибудь в Париже, а он на Чукотке почти весь свой век прожил», — неприязненно размышляла она.
Журавлев пристрастно наблюдал за отношениями Тильмытиля с супругой: как же, это был один из его любимых учеников, в немалой степени, как он полагал, творение его души и ума. Не один раз Александр Васильевич замечал, как глубоко страдал Тильмытиль, когда Ирина Николаевна теряла чувство меры, ущемляла его самолюбие. Спасало Тильмытиля врожденное чувство достоинства и воспитанность, которой особенно гордился Журавлев. При том самозабвении, с каким Тильмытиль был привязан к супруге, при ее деспотизме и душевной глухоте он мог бы выглядеть просто жалким. Но Тильмытиль жалким не был. Наоборот, он умел подниматься над тем, что могло бы привести к семейным дрязгам, чем и покорял свою супругу и вызывал чувство глубокого уважения у всех, кто наблюдал и понимал их жизнь.
Ирину Николаевну бесила непонятная власть Журавлева над нею. «Вечно чувствуешь себя школьницей под его взглядом. Не буду я ходить перед ним на цыпочках». Жестикулируя преувеличенно раскованно, почти развязно, Ирина Николаевна полистала журнал мод, бросила его на диван, прошлась по комнате.
