Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России
Показывая какое-либо явление через деталь, Сергеев-Ценский выбирает деталь вполне реальную и характерную. В романе «Искать, всегда искать!» Таня вспоминает станцию Лиски, где она была «кисло-вишневым летом». Импрессионистический эпитет имеет под собой реальное основание: от этого лета память девочки-подростка Тани — память ее сердца — наиболее бережно сохранила кислые вишни, и они окрасили для нее в свой цвет все лето и придали ему свой вкус. Это цепочка естественных ассоциаций, характерных для человеческого сознания вообще, для детского — в частности и в особенности.
Весь видимый мир для Ценского равноценен, одинаково любопытен. Он может показать действительность не только глазами любого из своих героев, но и глазами зверя, птицы, даже «глазами» падающей снежинки, и эта частая смена ракурсов придает самым обыденным и примелькавшимся явлениям свежесть новизны.
В иных случаях прием «очеловечивания» живой и мертвой природы, этот «антропоморфизм» служит Сергееву-Ценскому для того, чтобы оттенить душевное состояние героев:
«В реку глядел, лениво щурясь, спокойный лес, и вместе с бабами смеялся берег, заросший белым лопушником, смеялся игриво, заразительно, как бойкий белобрысый мальчуган с торчащими во все стороны вихрами.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но на возу на соломе лежал плач» («Сад»).
Природа Сергеева-Ценского — природа не равнодушная. Она живет не замкнуто. Ее очень интересует человек, интересует все, что творится на свете, но и на нее, как на всякое живое существо, находит временами скука: «…сугробы любопытно придвинулись к самой дороге и жадно смотрели на нее…» («Дифтерит»), «…солнце расшвыряло сырые тучи и присмотрелось было весело к земле — к желтым жнивам, к деревьям и дорогам, потом опять ему стало скучно видеть одно и то же, и задернуло оно сплошь все синие окна» («Печаль полей»).
Человек, но мысли Сергеева-Ценского, так же внимателен к природе, как и она к нему. Он ищет у нее ответа на свои вопросы, ищет ободрения, утешения, сопереживания:
«Весной… целые ночи гремели соловьи… О чем? Каждому в усадьбе о том, что ему было надо, — Анне о ребенке.
Все, что видела и слышала Анна, все, чего касалась она в темноте и беззвучии, говорило ей только о нем» («Печаль полей»).
Сергеев-Ценский — художник богатый и щедрый. Он целыми пригоршнями рассыпает метафоры, сравнения, эпитеты. И, пожалуй, особенно щедр он на эпитеты красочные. Его пейзажи — это симфонии, это феерии красок. Поверхностному взору они могут иногда показаться неправдоподобными, но они так же неправдоподобны, как «неправдоподобна» природа, любящая самые дерзкие сочетания красок.
На вечерней заре трава становилась красно-оранжевой, белые гуси на ее фоне представлялись синими, «точно окунуло их в жидкую синьку», на небе клубились лиловые облака, а поля в свете зари казались изжелта-розово-голубыми.
Это летний закат из «Печали полей».
Сергеев-Ценский влюбленными глазами следит за всеми переливами, за всеми оттенками, подмечает, подстерегает, ловит их с тем, чтобы перенести на свои «полотна»:
«…в этот вечер облака на западе переливчато горели тремя цветами: пурпурным, оранжевым и палевым, а потом так нежно и тихо лиловели, синели, серели, все уходя от земли…» (там же).
Яркость красок в пейзажах Ценского придает еще большую отчетливость очертаниям: «Сквозь ели… точно режет их золотой пилою, брызжет полоса заката, отчего ели кажутся страшно глубокими, лохматыми, черными…» («Движения»).
У Сергеева-Ценского краски поют, звуки цветут, и те и другие пахнут: «…дали… были сотканы из одних только запахов, ставших красками, и красок, которые пели». И хлеба цветут у него к ночи слышнее, а крики петухов расплываются в воздухе серыми пятнами, собака лает мокрым, плывучим лаем, у боя перепелов — сочный, росистый задор: ощущение от росистых зеленей, где прячутся перепела, сплетается, срастается с впечатлением от их боя («Печаль полей»).
В портретной живописи Сергеев-Ценский не менее самобытен, чем в живописи пейзажной, которую Горький воспринял как «великолепнейшую новость в русской литературе». И здесь та же слитность ощущений. Спутнику Антона Антоныча из «Движений» казалось, что «в каждый звук своего голоса вливался чем-то — руками, глазами, гибким поясом — весь этот шумоватый человек, даже красные щеки, даже сизые от проседи волосы кричали». Слова Елены Ивановны «похожи на ее тяжелый спокойный двойной подбородок» (там же). Моняков тянет к Ливенцеву испуганную руку («Зауряд-полк»).
Как и в природе, все в человеке для Ценского одушевлено и все живет самостоятельной жизнью. У Подчекаева из «Движений» затылок — «уверенный в себе и обидно спокойный», а у Павла из «Кости в голове» нос «прижимался к губе… задумчиво широким и строгим пришлепом».
Стремясь все одухотворить в человеке, в явлениях природы, в мире вещей, Сергеев-Ценский пользуется по преимуществу такими поэтическими оборотами, которые в наибольшей степени способствуют не только изображению, но и преображению мира. Он строит ступенчатые эпитеты: «…мещане здешние, разодетые в оттопыренно-хpустяще-новое, гуляли по тротуару…» («Медвежонок»). Он сталкивает контрастные эпитеты и достигает этим сжатости описания: лунный свет «все делал уверенно легким, убедительно призрачным» («Пристав Дерябин»). Он любит развертывать сравнения в целую картину, вбирающую в себя все новые и новые подробности, каждая из которых самоценна в своей жизненности: «Глаза у него были горячие, близкие, понятные и ясные ей до самого дна, как вода в лесном ручье, у подмытых висячих корней над желтым песком и мелкими голышами» («Лесная топь»). Еще одни глаза Ценский сравнивает с книгой, и под его пером это сравнение приобретает конкретность: в том-то и дело, что для Ценского книга — не вещь, а живое существо. Но на этом он не останавливается, — книгу он сравнивает с полями, а ведь поля-то в его представлении тоже одушевлены! «Ведь это он нам поведал „печаль полей!“… он ведь никогда не писал „мертвой натуры“…» Эти слова, сказанные Ценским в «Утреннем взрыве» о Сыромолотове, он с полным основанием мог бы сказать и о себе самом. «Глаза были, как раскрытая на двух четких страницах книга, не поучающая нагло, а спрашивающая кротко и ожидающе, как спрашивают вечерами поля у солнца: „Взойдешь ли завтра?“» («Бабаев»). Чтобы возможно нагляднее показать, как душевное состояние человека или ход его мысли влияет на все его внешние проявления, Ценский вводит особый вид эпитетов-наречий: Антон Антоныч говорил «капризно и покинуто» («Движения»); «…кондуктор, проходя мимо старика с чайником, занято и привычно бросил: „Этот вокзал не действует…“» («Ближний»). Такого рода эпитеты отличаются большой емкостью. Одного этого «занято» для нас довольно, чтобы мы отчетливо представили себе неприветливую, хмурую, угрюмую физиономию вечно спешащего кондуктора. Верный себе в своем стремлении «оживлять» натуру, Ценский пишет в «Устном счете», что луч прожектора лежал на море «найденно, спокойно», то есть прожектор нашел то, что требовалось осветить.
Внимание послереволюционного Сергеева-Ценского направлено главным образом на сдвиги, происшедшие у нас в стране как в сознании людей, так и в быту, на далекое и близкое героическое прошлое русского народа. Теперь в его повестях и новеллах большое место занимают описания нового быта, заметно повышается роль диалога и сказа, этого могучего характерологического средства. В «Севастопольской страде», в «Синопском бое», в военно-исторических романах, входящих в состав «Преображения России», Ценский развертывает перед читателем целые панорамы сражений на суше и на море. Он обращается и к социальной сатире и к художественной публицистике. Но что бы ни описывал, что бы ни изображал Сергеев-Ценский, в нем чувствуется лирический поэт. Естественно, что в таких произведениях, как «Севастопольская страда», Ценский почти не позволяет себе лирических отступлений. Но если не в тексте, так в подтексте слышим мы приглушенный, подпочвенный влажный шум лирических потоков его прозы — так родник уходит порою под землю, чтобы некоторое время спустя вновь выбиться на поверхность. Поэзия овевает ткань прозы Сергеева-Ценского, начиная с заглавий. Информационные заглавия — «Бабаев», «Капитан Коняев» — у него сравнительно редки. Что в большинстве случаев заключают в себе заглавия его произведений? Некую часть пейзажа — реального, символического или же «двупланного»: «В снегах», «Поляна», «Сад», «Тундра», «Лесная топь», «Погост», «Маяк в тумане»; пейзажа импрессионистического: «Печаль полей», «Неторопливое солнце». Или же — явления природы: «Снег», «В грозу»; времена года: «Лютая зима», «Бурная весна», «Горячее лето», «Весна в Крыму»; названия растений и плодов: «Лаванда», «Сливы, вишни, черешни». (Любопытно, что последнее название Ценский дал рассказу бытовому, и сатирически и юмористически окрашенному.) Его заглавия то намекают на некую тайну: «Маска», «Молчальники», «Благая весть», — то указывают на чувства, на переживания героев и на внешние — непременно яркие — их проявления: «Испуг», «Бред», «Улыбки». Они то утверждают: «Верю!», — то призывают: «Искать, всегда искать!». Кажется, нельзя лучше озаглавить военно-историческую эпопею, посвященную обороне Севастополя, и метче определить долговременный бранный труд защитников отчизны, чем это сделал Сергеев-Ценский, введя в ее заглавие народно-поэтическое, многосмысленное слово страда. Для заглавия другой эпопеи он воспользовался опять-таки поэтическим, торжественным, величавым словом — преображение.
