Курган - Василий Афанасьевич Воронов
Недогонов был в куртке, с маленьким фотоаппаратом на груди. Литые резиновые сапоги его до колен в росе, с прилипшими на голенища травинками. Он пошучивал, громко смеялся и крепко потирал свои большие руки.
Фомин держался позади Недогонова. Он был мрачен, угрюм и на меня посматривал неприязненно.
Мы сели в «УАЗ» и поехали смотреть погибшего лося. По дороге Недогонов притормозил и, вглядевшись в колею, вдруг спросил Фомина:
— Это чьи следы?
Фомин блеснул глазами-лезвиями из-под лакированного козырька:
— Свояк вчерась приезжал…
— Это тот… браконьер?
Фомин покряхтел и сквозь зубы промямлил:
— Он… Лекарства бабе моей привозил.
— А ты? Кто зарекался, что не будет привечать этого браконьера?
— Чево попрекать?.. Говорю, лекарства привозил…
— А почему меня не попросил?
Фомин не ответил. Недогонов свернул с дороги и, подрулив к кустам, остановился.
— Далеко отсюда?
Фомин молча, по-кабаньи попер вперед по молодому дубняку, ветви которого спутались и переплелись так, что нельзя было разобрать, от какого они корня. Согнувшись вдвое, мы пробирались за ним минут двадцать, пока не вышли на край неглубокого оврага, на дне которого били ключи.
По краю оврага шла небольшая ровная поляна с редкими объеденными кустиками шиповника. У самого леса из травы возвышалось что-то огромное, бурое похожее на глыбу камня-песчаника.
Подошли ближе. Лось, красавец-великан, лежал на боку с неловко заломленной головой и в струну вытянутыми ногами. От шеи и до крутого горбатого загривка тянулся глубокий шрам, кровь запеклась черными комками. На огромных, точно корни старого дерева, рогах виднелись свежие царапины, широкий закругленный храп в глубоких ссадинах. В десяти шагах от лося земля была истоптана, а местами изрыта, кое-где виднелись следы крови. Здесь была смертельная схватка двух самых сильных в лесу самцов. Недогонов, став на колени, долго разглядывал зверя.
— Шейный позвонок сломан, — сказал он, поднимаясь. — А что, крика не слыхать было?
— Слыхать-то я слыхал, — ответил Фомин. — Они кажин вечер ревуть. Отседа шумели… Вечером я не глянул, а утром нашел готового.
Было что-то величественное в смерти богатыря. Он жил в лесу свободно, как царь: сильные ноги, крепкие, как сталь, копыта и острые, как копья, рога защищали его от врагов. Он встретил лосиху и преданно охранял каждый ее шаг. Глаза наливались кровью и ноздри трепетали от гнева, когда он видел вблизи соперников. Они неохотно уходили, когда лось поднимал кверху огромную бородатую голову и из самых недр своего сорокапудового тела испускал протяжный рев. Но нашелся смельчак и не отступил, не испугался, а дерзко ответил боевым кличем. Самцы сшиблись на поляне, а безрогая молодая самка стояла в кустах и чутко вслушивалась в резкий костяной стук рогов, прерывистые хрипы, тяжкий топот. Расширенные ноздри ее дрожали, в глазах стояли страх и ожидание. Много раз разъяренные звери расходились и сшибались рогами, сцеплялись, а потом, напрягая могучие шеи, гнули друг друга к земле, ломали, били копытами. Наконец один рухнул смертельно раненый. Победитель увел лосиху. Таков суровый закон леса.
Почти полдня мы ездили по лесу. Ни разу Фомин ничем не напомнил о вчерашнем. Меня он будто не замечал. С Недогоновым они говорили просто и даже дружески. Говорили о зимовке, о кормах, об отлове зайцев, о чесоточных лисицах, которых нужно немедленно истреблять, о браконьерах. Все они замечали: каждый шорох, каждый куст, каждый овражек. По своим приметам угадывали, какая будет зима, прикидывали, сколько нужно будет дополнительно выставить кормушек, сделать навесов. Кажется, ничего более не существовало для этих людей, кроме леса и зверей. Я не узнавал Фомина. Сейчас передо мной был рачительнейший хозяин, ревниво и пристрастно оберегавший свое хозяйство. Он смело спорил с Недогоновым, и тот нередко уступал, считая мнение егеря более обоснованным.
На одном из поворотов, где начинался лесной ерик, Фомин попросил остановить машину, легко спрыгнул с подножки.
— Я бы подвез! — сказал Недогонов.
Фомин махнул рукой:
— Я напрямик, на фазаний точок глянуть надо.
И пошел, косолапо раскачиваясь, втянув голову в плечи и глубоко засунув руки в карманы защитного прорезиненного плаща. Он не попрощался и даже не оглянулся.
Мы ехали некоторое время молча. Мне не терпелось услышать, что скажет Недогонов о Фомине. Но он молчал.
— Михаил Михайлович, а вы знаете, что ночью-то было?
И я рассказал о ночных гостях, о ссоре Фомина с женой, о нутриевой ферме.
— Это мне не внове, — неохотно отозвался Недогонов.
— Но ведь он же кулак! Как вы позволяете ему такое?
Недогонов чуть поморщился и отмолчался.
— Волк! И повадки волчьи, — не унимался я.
— По чем это видно?
— Да по всему! Во-первых, вас оклеветал, во-вторых жену превратил в работницу, в-третьих…
Недогонов строго и вопросительно посмотрел на меня.
— …в-третьих, он просто кулак, куркуль… Нельзя же потакать стяжателю?
Недогонов многозначительно крякнул. И спина, и красный затылок, и большие руки, впившиеся в баранку, — все говорило о том, что ему неприятен этот разговор.
До усадьбы ехали молча.
На другой день рано утром я засобирался домой. Перепадал редкий нехолодный дождик, верховой ветер гнал, разрывал на части низкие пепельные тучи.
Недогонов, в белой рубашке навыпуск, в резиновых калошах на босу ногу, свежий, крепкий, весь светящийся силой и здоровьем, задрал голову, смахнул ладонями с лица капли дождя.
— Ранний дождь что ранний гость: попил чайку — и дальше пошел, — сказал он, лениво потягиваясь. — Через час солнышко выйдет.
Я выкатил мотоцикл. Когда все было готово, Недогонов крепко хлопнул меня по плечу и глянул в глаза своими веселыми, цепкими и чуть насмешливыми глазами.
— Насчет Фомина у меня свои правила… — сказал он чуть смущенно, точно извиняясь за вчерашнее. — Хищников приручаем, а тут человек. Нутрии и хозяйство… падок он на это. Там, по правде говоря, жена больше старается. Крепкий орешек, закомлелый… Но поддается. Поддается! А со зверьем — чисто дитя… — Недогонов неожиданно ласково улыбнулся. — На меня жалуется — это понятно: ревнует. Напечатать в газете фотографию косули или стрепета — это для него как от сердца оторвать. Не любит…
Недогонов говорил с теплотой, искренне, и я подивился привязанности его к грубому, как мне показалось, человеку. Вот, оказывается, для чего он отправил меня ночевать в домик охотника! И тогдашнее сомнение его теперь стало понятным. Хотел без
