Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Берр
«Война, война… Все еще собирает она среди нас свой гнусный оброк…»
В памяти докучно звучали слова поэта, имени которого он никак не мог вспомнить:
Мы не от старости умрем,
От старых ран умрем…
И когда, поступая против собственных правил, он закуривал вторую папироску подряд, руки у него слегка дрожали.
1961
У нас на Таганке
Михаил Рощин
Мы вышли в первом часу ночи из метро у себя на Таганке, а она стояла на уголке возле почты и прощалась с подругой. Обе с непокрытыми головами, в модных коротеньких пальто и светлых узеньких туфельках. Подруга повыше, Сюш пониже. Было слякотно, туманно — начало весны. В трамвайных колеях, поблескивая, струилась вода. Настроение у нас было веселое, мы взяли да и заговорили с ними. Подруга — она была, видно, большая воображала, эта красивая подруга, — только молча усмехнулась, а Сюш ответила нам, залилась хохотком; оглядев нас, сказала, что мы, кажется, вполне приличные мальчики и она, так и быть, разрешает нам проводить ее. Она держалась просто, словно мы сто лет знакомы, и мы все удивлялись, как это никогда раньше не встречали ее: рядом почти живем и всех, кажется, знаем?
Наша Таганка ведь особенная, и тут, как в деревне, все друг друга знают. У нас небольшие, утонувшие в пышных липах и тополях улочки. Кое-где еще булыжник. Много и больших, новых домов, но все-таки больше старых, двухэтажных, с тесными двориками. Старая Москва, одним словом. Торчит над таким домишком телевизионный шест, и дом от этого кажется еще меньше. У нас начинаются маршруты пригородных автобусов; до крыш заляпанные светлой весенней грязью, тяжелые, они идут отсюда в свой путь — через черные, мокрые поля и прозрачные рощи в Каширу, Бронницу, Ногинск. Железная дорога тоже неподалеку, и совсем рядом — завод. Грохочут, гудят, беспрестанно движутся трамваи, грузовики, автобусы, легковые машины, люди, люди, а между ними, как остров, — наши улочки. И тут тихо. Мальчишки пускают в мутных ручьях кораблики. Женщины в галошах на босу ногу развешивают по дворам белье и, заслонясь рукой от яркого солнца, следят за полетом голубей и высоко идущих реактивных в чистом, холодной голубизны небе.
А в начале лета, по ночам, когда стихает гул города и дома спят, распахнув окна, в липах поют соловьи. Самые настоящие соловьи! Кто-нибудь, может быть, и не поверит: ну, откуда это соловьи в Москве? Но, честное слово, они есть и поют не хуже, чем где-нибудь под Курском. Особенно много их в садике поликлиники, и мы не раз останавливались у чугунной решетки и подолгу слушали странное, околдовывающее пение невидимых птиц — редкое пощелкивание и долгую, напряженную трель… Уже рассвет, уже голубыми стали окна верхних этажей в большом доме напротив; на улице — чистая тишина утреннего сна. Мы стоим молча, а в тихой, сонной, густой листве заливается соловей…
Или сидим на каменной, всегда холодно-ледяной скамье у дома восемь, которую кто-то из нас назвал когда-то глетчером, и дымок нашей последней, раскуренной на всех сигаретки медленно поднимается вверх в чистом воздухе.
Сколько же было всего сказано, о чем только не говорили и не молчали мы тут! И так странно, что теперь все реже приходим мы сюда, а если и приходим, то поодиночке или вдвоем…
Сюш виновата? Может быть, и Сюш…
Вообще ее звали Сюзанной, но вот уж кому не шло имя, так это ей. Была она маленькая, ниже всех нас на голову, а ниже Вити так и на две, плотненькая, быстрая. То ли шутя, то ли по привычке говорила то и дело: «Чо ты!», «Порядок!» Голос у нее был громкий, чуть грубоватый, и если она смеялась, то на весь автобус или на весь зал в кино, и люди оглядывались. От нее пахло то духами, то жареными семечками. «Ксюша ты, а не Сюш, ты меня извини, конечно…» — сказал ей как-то Витя. Одевалась она модно, со вкусом, но иногда вдруг мы видели на ней какие-нибудь невозможные клипсы или кольцо, купленное рублей за девять на старые деньги в снесенном уже теперь ювелирном магазинчике на Таганке. Она умела быть и молчаливой и значительной, и улыбаться снисходительно, и изящно снимать перчатку, и, лукаво усмехаясь, говорила, что рядом с нами, студентами, ей хочется «соответствовать»… Походка у нее была легкая и быстрая, стриглась она коротко, ей это шло. Глаза были синие, веселые. Когда она глядела Вовке в лицо, поправляя ему шарф или застегивая пуговицу ковбойки, когда она глядела на него так,
снизу вверх, глаза ее занимали пол-лица и появлялось в них что-то такое, отчего нам с Витькой хотелось отвернуться, а Вовка басил:
— Ну, Сюш, что уж ты, спасибо…
Она изумляла нас своей непосредственностью: честное слово, никто из наших девчонок не мог бы так неожиданно зареветь среди какого-нибудь дурацкого фильма или одним словом — простым и верным — оценить книжку, человека, событие. То она казалась нам — да простит меня Вовка! — глупой, а то вдруг все понимала с полуслова и умела слушать; или вдруг говорила что-нибудь этакое, чего и парень не скажет. Поглядишь на нее при этом и думаешь: «Ты понимаешь ли вообще, что говоришь, тетя?»
Однажды часов в двенадцать ночи мы все вместе вышли из метро — ехали из Лужников. Хлестал сумасшедший майский ливень. Мы бы пошли, конечно, не будь Сюш, под дождь, но ей не хотелось портить новую, торчащую во все стороны юбку. Решили переждать. Вокруг было полно людей.
— Господи, до чего жрать хочется! — во весь голос сказала Сюш. — Жизнь отдала бы за бутерброд с колбасой. С копченой, конечно…
Вовка ласково посмотрел на нее, потом на нас, потом на часы. Напротив еще светились окна «Камы» — нашего местного ресторанчика. Тогда Вовка поддернул штанины и ринулся через дорогу по лужам. Мы видели, как он стучал в дверь, умоляя через стекло швейцара, совал палец в рот, показывая, что ему, мол, нужно только курево, но все было без толку. Даже когда дверь отворилась, выпуская каких-то людей, Вовке не удалось в нее протиснуться. Тогда Вовка
