Белые цветы - Абсалямов Абдурахман Сафиевич
— Было бы желание, а время найдется, Фазылджан.
— Это, конечно, верно. Хотя не знаю, надо ли в наш космический век, в эпоху, когда разрабатываются величайшие проблемы науки, всерьез дискутировать с этими шаманами, проповедниками религиозных предрассудков? Особенно такому видному ученому, как вы, Абузар Гиреевич. Ведь вы могли бы поручить это кому-нибудь из студентов или своих ассистентов. Им, кстати, и гонорар пригодился бы.
— Если писать ради гонорара, то, безусловно, можно сделать так, как предлагаете вы. Но если писать из убеждения, для народа, — профессор поднял палец над головой, — для народа, Фазылджан, — это уж совсем другое дело. Для меня, например, ясно как день: если нам удастся окончательно вырвать людей из паутины религиозных пережитков, освободить от слепой веры в различных шарлатанов-знахарей, мы сделаем большой скачок не только в области здравоохранения, но и в сфере хозяйства и культуры.
— Ну, вы уже вторгаетесь в высшие сферы, — сдержанно усмехнулся Янгура, поудобней усаживаясь в кресло.
Только сейчас Абузар Гиреевич обратил внимание на папку в красной сафьяновой обложке, которую Фазылджан все время не выпускал из рук, Янгура моментально перехватил этот взгляд и сразу заговорил о том, ради чего пришел сюда. Правда, он повел разговор явно издалека.
— Абузар Гиреевич, — начал он серьезным, несколько минорным тоном, — знаете, о чем я начал подумывать? Годы-то у меня тоже идут. Пятьдесят стучится в дверь.
— Не может быть, вам никто больше сорока не даст, Фазылджан, — простосердечно возразил Тагиров.
— Увы! — сказал Янгура, шутливо разводя руками. — Мамаша не пожелала произвести меня на свет лет на десять позже… Теперь начнут приставать с юбилеем. Уже напоминают со всех сторон: готовься, мол.
— Да, шумиха — дело тяжелое, — вежливо согласился профессор и покачал седой головой. — Я пережил это.
— Шумиха как нагрянет, так и исчезнет, Абузар Гиреевич. Это меня не особенно тревожит. Мы, люди науки, должны на юбилее не просто подбивать итог десятилетий жизни, — прожить свое и дурак сумеет, — а подводить итоги наших трудов, научной деятельности, чтобы получить зарядку на будущее. Учитывая это, мне хочется в связи с юбилеем издать что-нибудь из своих научных трудов, внести свою лепту в науку.
— По-моему, научные труды следует публиковать независимо от юбилея. Но уж если совпадает…
— Разумеется, только потому, что совпало, — подхватил Фазылджан. — И все же нельзя не учитывать наших странных привычек. У нас ведь с публикациями не очень торопятся, даже в связи с юбилеем. Лично мне грешно было бы жаловаться. Издательства относятся ко мне благосклонно. А вот сейчас, когда я закончил серьезный труд, те же издательства — смешно сказать — не могут подыскать компетентного рецензента. Говорят: «Помоги нам найти». Но понимаете, это дело щекотливое, одни могут понять так, другие иначе… Поэтому я решился побеспокоить вас, Абузар Гиреевич. Конечно, я должен глубочайше извиниться перед вами за то, что отнимаю у вас время…
— Какое тут беспокойство, оставьте вы это…
— Беспокойство-то уж есть, я человек совестливый и, как выражалась в этих случаях моя покойная мать, пришел, закрыв лицо рукавом… А потом, Абузар Гиреевич, — все работа да работа, хочется иногда просто поговорить душевно, обновиться в чувствах. Иные в такие минуты и за рюмочку берутся чаще, чем следует. — Он кивнул на открытую бутылку вина, стоявшую на столе. — Ну, а нам — людям воздержанным — остается только сердечный разговор. У старых интеллигентов были хорошие традиции. Люди запросто ходили друг к другу в гости, взаимно доверяли самые сокровенные мысли. А теперь… Вот я живу в доме ученых. Встретимся с соседом — поздороваемся, а в гости — ни-ни. Почему? Да потому, что плохо доверяем друг другу. Да, да, Абузар Гиреевич, если говорить правду, — именно так!.. А вам я верю и мысли свои от вас не скрываю, потому что знаю вы честный человек, ничего не таите против меня. Видите, сколько словоизлияний, — усмехнулся над собой Янгура. — А короче, Абузар Гиреевич, у меня просьба к вам такая: не попросите ли вы Гаделькарима Абдулловича Чалдаева отрецензировать мой труд? Он большой специалист в области хирургии, к тому же честен и справедлив. А то ведь бывают не столько специалисты, сколько ремесленники.
— Ладно, попробую поговорить с Гадель-каримом. Правда, сейчас у него очень мало времени. Садыков болен, и вся кафедра урологии лежит на Чалдаеве…
— Очень вас прошу, Абузар Гиреевич, — настаивал Янгура. — Я и сам знаю, что у него дел по горло. Но иногда можно ради коллеги на время отложить другие дела. Мы, татарские интеллигенты, слабо поддерживаем друг друга. Прискорбно, но надо признаться: говорим громкие слова о товариществе, о дружбе, а на поверку — мало у нас профессионального коллективизма. В результате — мы поотстали в сравнении с интеллигенцией некоторых других народов Союза, я бы сказал — значительно поотстали. Когда-то у нас учились, перенимали наш опыт среднеазиатские деятели науки, а теперь они сами далеко ушли вперед. Они горят ярким пламенем, а мы…
Абузар Гиреевич замахал руками:
— Не горячитесь, Фазылджан. В горячке человек может потерять чувство меры.
— Я не горячусь, Абузар Гиреевич, просто иногда обидно бывает…
— Я тоже татарин, — продолжал профессор, — но не могу считать себя отставшим или жаловаться на недостаточное внимание. Моей деятельности дают широкий простор.
— Не берите себя в пример, Абузар Гиреевич. Вы — человек с мировым именем. Вас хорошо знает и зарубежная медицина. Таких, как вы, у нас можно по пальцам пересчитать. Вам давно бы звание академика присвоить…
— Хватит об этом, — решительно сказал Тагиров.
— Что ж, хватит так хватит…
Янгура встал, и, сунув руки в карманы, прошелся по кабинету. Вдруг остановился перед попавшейся на глаза фотографией.
— Простите, кто это? Кем она вам доводится? Я еще не встречал среди татарских девушек таких красавиц.
— Значит, плохо смотрите, — подкольнул профессор.
Янгура промолчал, продолжая разглядывать портрет в овальной рамке.
— Эту карточку я ни на что не обменяю, Фазылджан, — пошутил Абузар Гиреевич. — Это одна из лучших моих учениц — Гульшагида.
— Вы чувствительно раните, Абузар Гиреевич. Но я не сержусь, мы старые друзья… Значит, эта девушка врач?
— Да!
— Вон как… С таким лицом ей можно бы стать киноактрисой. Сияла бы звездой первой величины… Где она работает?
— В деревне.
— Значит, совсем пропала! — в отчаянии сказал Янгура.
— Сама она несколько иного мнения.
— Наверно, не подает виду из-за самолюбия. За кого она там выйдет замуж? В лучшем случае — за учителя или агронома…
— Она, кажется, уже была замужем… Если не ошибаюсь, именно за агрономом.
— Вот видите!
Янгура неожиданно стал прощаться. Уже в дверях спросил:
— Что же вы решили насчет той юной дикарки, которую мне показывали?
— Решили лечить.
— Эксперимент?
— И да и нет.
На прощанье Фазылджан долго и крепко жал руку профессору.
На следующий день Абузар Гиреевич, выполняя просьбу Янгуры, позвонил Чалдаеву, однако не застал его, — сказали, что он на операции. Профессор попросил, чтобы Чалдаев связался с ним, когда освободится.
Гаделькарим Абдуллович позвонил домой Тагирову только вечером. Трубку взяла Фати-хаттай. Насмешливо поджав губы, она сообщила Абузару Гиреевичу:
— «Бадьянов сад» зовет к телефону.
Профессор тоже усмехнулся, снял очки и вышел в прихожую. Он сразу понял, о ком идет речь. В компании, в гостях, Чалдаев, когда подвыпьет, всегда затягивает эту песню. У него не было ни голоса, ни слуха. Но какую бы песню ни начинали другие, он, никого не слушая, неизменно заводил свой «Бадьянов сад». Потом незаметно для себя сворачивал на «Баламишкин» и кончал «Айхайлюком» [4]
Они быстро договорились. Чалдаев обещал, что по дороге домой зайдет и возьмет рукопись.
