Сергей Сергеев-Ценский - Память сердца
— Отчего же ты не спросила, в каком он доме отдыха?.. Или он только проездом здесь?
— Ах, мама!.. Ну почем я знала, что все это надо спрашивать?.. Я даже не знала, что это Даутов! Я потом только догадалась…
— Хорошо, но что же он все-таки тут делает? — смотрела на Таню мать, едва справившись со своим тиком.
— Сливки снимает, как и тогда снимал! — уже обиженно ответила Таня.
Потом ей нужно было объяснить, какие «сливки», и подробно описать, как он одет, каков он стал по наружности, какой у него голос теперь (прежде, она это отлично помнила, был низкий и глуховатый).
— Ведь можно узнать в милиции, в адресном столе, где он остановился! — радостно догадалась, что нужно сделать, мать.
— Конечно, можно, — живо согласилась Таня. — Сходить сейчас?
— Нет, я сама… я сама схожу, — заторопилась мать и начала тут же переодеваться.
Таня знала, что июльская жара всегда очень плохо действовала на мать. Она сказала:
— Вот увидишь, мама, что я пойду и сейчас же обратно… А тебе будет вредно…
— Подай мне розовую кофточку! — приказала мать.
Она была теперь очень оживлена. Она не хотела уступить дочери этой радости: точно узнать, где именно, сегодня же, может быть, через какой-нибудь час, найти Даутова. И разве не может случиться, что он сам встретится ей на улице и ей даже не нужно будет заходить в адресный стол…
Таня поняла это. Она помогала матери одеваться, скромно улыбаясь. А когда мать пошла по-прежнему летучей походкой, Таня из окна посмотрела ей вслед с улыбкой, выражающей многое: и удивление, что мать так ожила вдруг, и радость видеть мать такой оживленной, и, пожалуй, снисходительность к матери, так как причина ее оживления была ей совсем непонятна.
Она вытащила из стола запрятанную в книге старую фотографическую карточку Даутова и сказала вслух:
— Он! Конечно, он!.. — и погрозила этому, на карточке, Даутову пальцем: — Вот погоди, мама тебе покажет, как глаза пялят!.. И хотя бы был красивый какой-нибудь, а то ведь некрасивый, нет, нет, нет!..
Странно было для нее самой, что, чем больше она глядела на этого Даутова на карточке и вспоминала сегодняшнего, тем больше как-то терялось между ними сходство, и ей уже начинало казаться, что сегодняшний был совсем не Даутов; тогда она сконфуженно клала карточку в книгу и начинала глядеть виновато в окно, ожидая мать. Но потом опять открывала книгу и при первом же взгляде на карточку решала: «Он!..» Так делала она, проверяя себя, несколько раз.
Не раньше как через час вернулась Серафима Петровна. Она была разбитая, усталая, увядшая, тоскливая, прежняя. Она сказала глухо:
— Не нашли его в адресном столе… Должно быть, он был тут проездом, а ты…
— Что я, мама?.. Что я должна была сделать, наконец? — обиделась Таня.
— Ты должна была ему сказать, что я существую!.. Что я здесь! Вот что ты должна была сделать… А ты обо мне не вспомнила!..
Не переодеваясь, она легла в постель и повернулась лицом к стене.
— Может быть, это и не он, — захотела успокоить ее Таня. — Что же я с ним долго говорила, что ли? Только два слова ему сказала и пошла… И только потом уж я вспомнила…
— Если б ты знала, что он для меня значил… и сейчас значит! — так же глухо, но очень выразительно сказала мать. — Конечно, сидя здесь на месте, найти его я не могла, но все-таки я спрашивала о нем у многих приезжих… Он где-нибудь занимает теперь видный пост, его должны знать…
— Однако не знают?.. — Таня представила синеголового, снимавшего сливки, и всплеснула руками, усмехнувшись. — Он, мама? Такой — и видный пост!
— Почему это «такой»!.. Какой это «такой»? — повернула мать изумленное лицо.
— Я думаю, мама, что он совсем не поумнел за эти двенадцать лет, — врастяжку проговорила Таня. — Нет, он не из умных!
Это она вспомнила, как он обтирался после ее слов о татуировке платком: ей показалось, что умный не стал бы этого делать. Но мать рассердил такой отзыв о Даутове; она поднялась на локте.
— Я тебя прошу… — начала было она торжественно, но вдруг перебила себя запальчиво-визгливо: — Как ты смеешь говорить такие вещи?.. А?.. Как ты смеешь?
— Мама! — испугалась Таня, как бы матери не сделалось дурно. — Мама, хочешь, я тебе его сейчас приведу?
— Каким… образом? — опешила мать.
— Так, без всякого образа… Пойду, встречу его и приведу, — решительно направилась к двери Таня.
— Как же ты его встретишь?.. А если он уже уехал?
— Ладно!.. Если бы собирался ехать, не стал бы камешки в море бросать… Значит, у него много свободного времени было.
— Где же ты можешь его встретить? — оживляясь снова, села на койке мать.
— Только пусть мама не думает, что я ее возьму с собою! — выставила вперед руку Таня. — Я пойду по всему пляжу из конца в конец и буду на всех смотреть — раз!.. Потом я буду в автомобильных конторах спрашивать, не уезжал ли такой-то вот гражданин в полосатой рубахе, — два!.. Потом я буду смотреть везде по лавкам и магазинам, нет ли его там, — три!.. Вообще я буду не ходить, а летать, и мама за мной не поспеет… Я бы и в дома отдыха зашла, но уж если он не прописан, значит незачем заходить!
— А может быть, он только сегодня приехал, еще не успели прописать? — вставила мать.
— Тогда еще лучше! Тогда нечего и спешить!.. Мы его можем тогда и завтра найти и послезавтра, когда угодно!.. Одним словом, я тебе его приведу, и больше ничего! — И Таня выскочила в дверь с самым решительным видом.
Она и не думала, что не найдет Даутова: городок был очень мал, и приезжие были все или на набережной, или на пляже, — ведь не затем же приехал Даутов, чтобы сидеть где-нибудь в комнате.
И Таня действительно начала проворно ходить по наиболее людным местам и впиваться глазами во все встречные лица, но прежде она справилась в автомобильных конторах. Оказалось, что за то время, какое пробыла она дома, ни одна машина не отправлялась, и будут отправляться только через час.
Два раза пройдя из конца в конец набережную, Таня спустилась к пляжу. Тут сразу оказалось много трудностей, начиная с того, что ноги увязали в песке. Подходить к мужской половине пляжа очень близко Таня не считала удобным, так как на купальщиках не только полосатых, никаких рубах не было. Многие лежали на песке ничком, укутав головы полотенцем; многие сидели к ней спинами; бритых голов нашлось чересчур много, чтобы различить, какая из них даутовская. Иные уплыли так далеко, что еле было их видно на воде.
Вообще часовые почти поиски на пляже оказались совершенно потерянным временем. Таня наскоро искупалась и поспешила к отправке машин, но на двух отходивших автомобилях ехали только местные жители.
Очень хотелось пить, и пришлось зайти домой напиться воды. Но она вошла, как могла веселее, и таинственно сказала матери:
— На след своей дичи я уж напала, мама, остается еще чуть-чуть, и я его приведу к тебе! — и тут же выбежала снова, чтобы избавиться от расспросов.
Потом она побывала в кондитерской, где несколько человек, обливаясь потом, пили горячий чай и ели соблазнительные пирожные; заглянула в столовую, где пока никого не было; зашла в два-три магазина на берегу — и все это делала так, чтобы не пропустить в то же время никого из проходивших по тротуару. Наконец она почувствовала, что закружилась. Она села на скамейку около ванн, откуда все проходившие по набережной в тот и другой конец были отлично видны, и удивилась самой себе, как не догадалась об этом раньше: так просто и спокойно было сидеть и отбрасывать глазами всех вообще женщин, как совершенно излишнее загромождение улицы, и всех волосатых мужчин. Но бритоголовых и в полосатых рубахах попалось всего только двое за то долгое время, пока Таня терпеливо сидела, и они были совсем не похожи на Даутова.
Одна из подруг по школе, вместе с нею недавно окончившая семилетку, Маруся Аврамиди, уточкой перешла к ней улицу.
— Таня, кому свиданье назначила, говори?
— Тебе! — недовольно сказала Таня; она боялась, что вдруг сейчас именно пройдет мимо Даутов и Маруся (на это глупости у нее хватит!) увяжется за нею.
— Идем купаться!
— Я уже купалась, отстань!
Подруга была очень тупа, и от нее пахло дымом и жареным луком. Неприятно было Тане, как она обхватила ее тонкое запястье своей широкой шершавой рукой.
Хотя они были однолетки, но Маруся казалась уже теперь лет на пять старше ее.
— Говорят, ты скоро замуж выходишь! — шутя спросила ее Таня; она не слыхала этого, но подруга ее так явно созрела для замужества, что даже и щиколоток на бронзовых голых ногах ее не было заметно.
— Кто тебе сказал, а? — не удивилась Маруся. — Я выхожу только осенью, не теперь, нет!
— За кого же? — уже с любопытством спросила Таня.
— За одного нездешнего, — несколько лукаво улыбнулась зрелая Маруся и пошла, чуть перебирая крутыми бедрами, а Таня только глянула ей вслед и опять деловито начала всматриваться в головы и рубахи.
