Лев Правдин - Мгновения счастья
Вошел Семенов, увидел Сашко и, все еще продолжая счастливо улыбаться, проговорил:
— Добрый вечер.
Сашко ничего не ответил. Секретарша вспыхнула и пролепетала:
— Добрый вечер.
Над ее головой коротко пророкотал звонок. Она ушла в кабинет и сейчас же вышла. Семенов и Сашко встали. Но секретарша прикрыла дверь в кабинет и прошла мимо них к выходу. Ушла. Семенов сел на свой стул. Сашко подумал и тоже сел, но тут же снова поднялся. В сопровождении секретарши вошла Мария Гавриловна.
— О! — изумился Сашко. — А это еще зачем?
— Вот сюда, пожалуйста, — сказала секретарша, открывая дверь в кабинет.
На секунду задержавшись около Семенова, Мария Гавриловна проговорила:
— Все будет хорошо. — И, уверенная в том, что она сказала, решительно прошла в кабинет.
Секретарша включила свет.
Скоро, не больше чем через полчаса, Мария Гавриловна вышла из кабинета. Лицо ее пылало. Она снова показалась Семенову светлой и горячей, как солнечный сгусток. Прикладывая платок к заплаканным глазам, она прощально кивнула секретарше и просто, как мужу, сказала Семенову:
— Пошли домой.
Из коридора послышался ее радостный смех. Дверь захлопнулась.
— Все понятно, — тяжелым голосом отметил Сашко.
В дверях своего кабинета появилась Ибрагимова.
— Ну… входи… Сашко… — проговорила она так, словно с трудом поднимала каждое свое слово.
— Так, может, уже и не надо? — угрожающе спросил он.
— Этому разговору ты хозяин. Ты его затеял, тебе и решать. А мне так и в самом деле не надо. С меня хватит.
Посмотрев на притихшую секретаршу, как бы призывая ее в свидетели, Сашко усмехнулся:
— И тебя припекло?
Секретарша взглянула на свою начальницу и на цыпочках вышла.
22
Ибрагимова стояла у дверей в скорбном оцепенении, как в почетном карауле, и смотрела на Сашко потухшими глазами.
— А я буду бороться, — выкрикнул он. — Бороться буду!
Робкая улыбка задрожала на ее пухлых губах, но голос был твердый, убежденный:
— Против любви оружия еще не придумано, слава богу.
Ибрагимова ушла в кабинет, оставив дверь открытой.
— Какая любовь! — воскликнул Сашко, устремляясь вслед за ней. — Какая может быть любовь, когда бабе за тридцать? А ему знаешь, сколько?
— При чем тут годы? — утомленно проговорила Ибрагимова, глядя в окно. — Не наше это дело, Сашко, чужие годы считать. Пусть уж они сами как-нибудь…
— Они сами! — шумно вздохнул Сашко и вдруг с отчаянием выкрикнул: — Сейчас они знаешь что? Сами-то они сейчас…
Не оборачиваясь, Ибрагимова потребовала:
— Давай прекратим этот разговор. — И спросила: — Ты когда едешь?
— Значит, такое дело… — Сашко выхватил из кармана платок и начал тереть свое потное, налитое кровью лицо. — Такое у нас выходит дело, что ты аморалку решительно прикрываешь?
— Я сказала: хватит мне на сегодня. Хватит, вот до чего. — Она взмахнула рукой над головой, показывая, какой глубины и силы волна захлестнула ее, и теперь уже не приказала, а попросила: — Завтра поговорим, если тебе очень надо.
Глядя на ее черные, синевой отливающие волосы, закрученные в пышный узел, он угрожающе пообещал:
— Этот разговор я тебе еще припомню, Ибрагимова.
А она все рассматривала городок, притихший в синих степных сумерках, хотя, по мнению Сашко, рассматривать там было совершенно нечего: несколько домов, которые война не успела разрушить, а все остальное — хаты. И у каждой хаты палисаднички, садочки, огороды. И собаки лают — деревня, да и только.
Нечего там рассматривать, ничего там такого нет замечательного, а вот подумать есть о чем. Думай, Ибрагимова, думай, обдумывай ситуацию.
И сам Сашко задумался, стоя у порога. В его стремительной, беспокойной жизни немного выпадало таких вот минут, когда самому надо было остановиться и, не торопясь, поразмыслить, обдумать, куда идти дальше, что делать. Вся его жизнь прошла в глуши: то какая-нибудь степная или таежная железнодорожная станция, то вот такой городок районного масштаба. И тут неожиданно повезло — в областной центр назначили! Ходи да радуйся. А дело так обернулось, что нет у него ни гордости, ни радости. Все отнято.
Прерывая невеселые, разворошенные неожиданными событиями мысли своего позднего посетителя, Ибрагимова вдруг отвернулась от окна и решительно подошла к своему столу.
— Садись, Сашко, — сказала она и сама села.
А он и с места не тронулся, даже не пошевелился.
— Ничего, постою.
— Дело твое. — Она пригорюнилась: одна рука придерживает локоть другой, щекой в ладонь, в глазах бабья затаенная тоска. А может быть, и не тоска — поди пойми эти черные, чуть раскосые глаза! От таких всего жди…
Учитывая это обстоятельство, Сашко насторожился и на всякий случай приготовился, застыв в скорбном ожидании.
— Теперь-то чего тебе от меня надо? — спросила она с таким отчаянием, словно не он, а она ушиблена обидой.
«Так оно и есть, ушиблена», — подумал Сашко с тоскливым злорадством, потому что виноват во всем Семенов — его смертельный враг. И, может быть, ее тоже? Чтобы проверить это свое предположение, с предусмотрительной осторожностью подошел он к секретарскому столу. Для бодрости попытался усмехнуться, но почему-то не получилось.
А она сидела за своим столом, все еще пригорюнившись, и смотрела куда-то мимо него.
— Ну, что тебе? — повторила она далеким голосом.
Он втиснулся в кресло для посетителей, в котором сидел много раз, решая всевозможные деловые вопросы, но никогда еще это полумягкое кресло не казалось ему таким тесным и неудобным.
— А тебе? — спросил он заносчиво. — Вопрос-то этот тебе решать.
— Какой вопрос? — Она подняла голову и положила обе руки на стол. Взгляд ее черных глаз не обещал ничего хорошего.
Сашко даже подпрыгнул в кресле и на какое-то время позабыл все необходимые мстительные слова, а она продолжала:
— С тобой все ясно, все вопросы решены, и ты снят с учета по всем существующим правилам. А если у тебя есть еще что-то, требующее рассмотрения, то я об этом не осведомлена. Заявления от тебя нет. Нет… — Все это она проговорила жестко и удручающе официально и даже повела по столу рукой, показывая, что ничего тут не лежит, никакого заявления.
— Вот ты как заговорила, — угрожающе прошептал Сашко, медленно поднимаясь. Темная кровь снова бросилась в лицо. — Ну, лады.
— Пойдешь жаловаться? В обком пойдешь?
— Да уж найду куда.
— А я бы не советовала.
— Хватит мне твоих советов. Наслушался. Теперь без советчиков обойдемся. А за это дело с тебя спросят по всей строгости.
— Знаю, что спросят. И что ответить, тоже знаю. Одного я в толк не возьму: тебе-то зачем свое личное, семейное дело перед всеми открывать? Чего ты этим добьешься? Все равно к тебе она никогда не вернется.
Ибрагимова говорила усталым, как бы бесцветным голосом, и сама она показалась Сашко тоже усталой и не такой яркой, как обычно.
— Это она сама тебе сказала? Так я этому веры не даю: она еще и не то наговорит. У нее фантазии всякие…
— То, что она сказала мне, — этого никто никогда не узнает.
Правильно — не узнает. Слову своему повелительница. Такая мысль почему-то ободрила Сашко, он даже снова опустился в тесное кресло с намерением поговорить по-хорошему и, может быть, договориться.
— Ты вот вопрос поставила: чего я добиваюсь? Я справедливости добиваюсь. Оценки сложившихся поступков. Кто я? Невинно пострадавший. А он кто? Разрушитель семьи. Жили тихо, мирно, по всей советской законности, а он в одну минуту все поломал.
— Не крепкая, значит, семья, если в одну минуту.
«Нет, не выходит, кажется, по-хорошему-то»… — подумал Сашко и озлился.
— А ты что же думаешь? Ты устраниться хочешь? Сигнал-то все равно поступит. Люди же кругом. А они все видят, люди-то. От них не отмахнешься.
Ему показалось, будто Ибрагимова усмехнулась. Сидит, откинувшись на спинку кресла, сложив руки под высокой грудью, и молчит. А в глазах — пустота, и будто ничего она не видит и не слышит. А он, обиженный, ищет сочувствия, и если не находит, то обижается еще больше. И совсем ему невдомек, что ей просто надоело объяснять то, что совсем не требуется объяснять нормальным людям, и что пройдет время и он сам поймет все, а если не поймет потом, то сейчас и вовсе бесполезны все разговоры и уговоры.
Но, решив, будто она слушает его с усмешкой, а может быть, даже и не слушает, он порывисто вскочил:
— А развода я все равно не дам! — И, не дожидаясь, что она скажет на это, вышел, топая по коридору так, словно у него не ноги, а тумбы.
23
— Ты хочешь знать, о чем говорили мы с Ниной Ивановной? — спросила Мария Гавриловна, когда они вышли из горкома.
