Агния Кузнецова (Маркова) - Ночевала тучка золотая...
– Нет, я ничего не знаю, – сказала она.
– Курт говорит… – продолжала тетя Таня, явно волнуясь. Между сдвинутых бровей ее появилась глубокая складка. – Курт удивляется… Неужели это не было согласовано с Москвой и с самой Марфой Мироновой? Курт говорит: может быть, ты, Нонночка, просто не в курсе?
– Я не могу быть не в курсе, потому что бабушка слишком стара. Она сама ничего уже не может. И вся связь ее с внешним миром происходит только через меня.
Нонне вдруг стало очень жалко свою старую бабушку, которая прожила такую необычную, яркую жизнь и подарила людям так много радости.
– Как бы узнать точно об этом фильме? – спросила Нонна.
– О! Фрейлейн Нонне стоит только сделать приказ! – воскликнул Курт. – Я все узнаю!
Курт совершенно явно ухаживал за Нонной, и ей это нравилось.
Он выразил сожаление, что так плохо знает русский язык. Если бы он знал, что когда-нибудь ему посчастливится встретить такую очаровательную русскую девушку, он бы, конечно, за пять лет пребывания в России выучил этот язык в совершенстве. Он способен к языкам и хорошо знает итальянский и английский.
– Я пробит в самое сердце! – воскликнул Курт, прижимая руки к груди и склоняя голову.
Нонна принялась звонко хохотать. Засмеялась и тетя Таня, а Курт обиженно заморгал глазами. Тетя Таня тотчас же разъяснила ему, почему эта фраза их обеих развеселила.
Потом тетя Таня стала расспрашивать Нонну, изменился ли внешний облик Москвы с тех пор…
«С тех пор» – это означало со времен второй мировой войны… Нонны тогда на свете не было, и она не могла удовлетворить любопытство своей тетки. Она могла только сказать, что Москва прекрасна. И что, конечно, ни Берлин, который она видела, правда, только из поезда, ни Мюнхен не возможно сравнить с Москвой. А люди? Ей вспомнился бегущий за поездом Алеша, с кожаными перчатками, поднятыми над головой, вспомнился маленький, взъерошенный Антон, вспомнилась Люся, привезенная из детского дома. И даже вспомнилась Александра Антоновна, подтянутая, с книжечкой, в которую она записывала студенческие долги. Все они были прямы и честны в своих отношениях друг с другом и все были поистине одержимы творчеством. Нет, лучше тех, кто остался там, на ее родине, в мире не было никого… Она была в этом уверена.
– Нонна, вы говорите смешно. Это потому, что вы очень молодая, – возразил Курт. – Хорошие люди есть везде. Есть город красивее Москвы. Я был в Москве. Нью-Йорк тоже красивый. Красивая Прага. Много красивых городов.
– Все равно! – упрямо сказала она. – У человека есть чувство родины, и оно делает его страну, его город, его друзей самыми лучшими.
– Чувство родины изменчиво, как все чувства, – заговорил Курт. – Вот, например, фрау Татьяна… – Но Курт заметил, что его компаньонке не понравились эти слова, и он с деланным смехом воскликнул, обращаясь к Нонне: – Я нарочно вызывал вас поспорить. Вы, когда сердитесь, становитесь еще красивее!
А Нонна подумала: «Вот уже сутки я в Мюнхене, а с тетей Таней мы почти не оставались с глазу на глаз. Зачем здесь этот Курт? Мы могли бы обедать вдвоем и разговаривать откровенно обо всем, без свидетелей».
Но тетя Таня – в прошлом Татьяна Тимофеевна Соловьева, а теперь фрау Татьяна Вейсенбергер – намеренно отдаляла такой разговор. Ей хотелось прежде узнать, что собой представляет племянница. Она была деловым человеком, и это был ее стиль работы. Она любила действовать наверняка, не попадая впросак. Такой подход к людям она усвоила и в личных отношениях.
А Нонна сейчас, глядя на свою тетку, мысленно провела параллель между ней и той немолодой, красивой женщиной – бывшей секретаршей Гитлера.
Фрау Татьяна сказала тогда, что нельзя обвинять Гертруду Юнге в том, что она работала у Гитлера. Ей было тогда всего двадцать лет.
При первой же встрече с теткой Нонна спросила ее, как могла она покинуть родину, и та оправдалась тем же удобным способом: молодостью, своими двадцатью годами.
Гитлеровская секретарша утверждала, что она (а может быть, также и ее фюрер!) не знала даже о существовании лагеря Дахау, который был расположен тут же, под Мюнхеном. Из города можно было видеть дымящиеся трубы крематория, в котором сжигали узников. Она не могла не знать этого! Она – в свои непримиримые с насилием двадцать лет – мирилась с этим! И не восстала…
Татьяна Вейсенбергер во время войны жила с мужем в Швеции. Она спокойно созерцала издалека, как погибала ее родина под ударами гитлеровских захватчиков. И неизвестно, радовалась ли она тогда, когда Россия, как сказочный раненый богатырь, истекающий кровью, расправила плечи, нанесла смертельный удар стоглавому змию.
Нонна второй раз за этот день пожалела, что приехала в гости к тетке.
– А вы, Курт, родились в Мюнхене? – спросила Нонна, отгоняя неприятные мысли.
– Нет. В Италии. Я жил там четырнадцать лет. А потом приехал в Мюнхен.
– Вы немец?
– Да.
– А вы могли бы жить, скажем, в Америке или в Англии?
– О да, конечно. Если это было бы удобно мне.
– Удобно – и только? – изумилась Нонна.
– Удобно во всех отношениях.
Курт снова увидел, что разговор неприятен фрау Татьяне.
Он налил вина в три рюмки, поднял свою и сказал по-немецки:
– За прекрасную русскую девушку! За вашу судьбу. Она должна быть блестящей, как судьба вашей знаменитой бабушки.
«Она не будет такой, как у бабушки, не будет, если даже хватило бы таланта. Счастливая звезда восходит слишком редко!..» – подумала Нонна и грустно улыбнулась Курту. Чокаться в этой стране не полагалось.
Тетя Таня вдруг поспешно налила еще вина в рюмки и заговорила горячо, с волнением:
– А теперь вот за что выпьем: Курт обещал узнать насчет фильма «Марфа Миронова». Если это подтвердится, мы сейчас же сообщим о том, что у Марфы Мироновой есть внучка-актриса, и потребуем ей роль. Из Германии ты прямо перекочуешь во Францию – и прямо, Нонночка, в кинозвезды!
Нонна опустила глаза и молча, без улыбки выпила свое вино. Опять ей стало не по себе в обществе Курта и тети Тани. И опять она утешила себя: «Я приехала развлечься. Не буду разгадывать их мысли, не буду ни о чем думать, буду смотреть, смотреть и веселиться».
И она стала изучать Курта – прямо, беззастенчиво, как это делают дети. Она отметила, что его румяные щеки были великоваты для его лица. Так же великоваты были и его руки, покрытые легким рыжеватым пушком. Они, эти большие руки, были слишком уж подвижными, цепкими. Его светлые, с чуть заметной рыжинкой волосы красивыми волнами шли кверху, закрывая четко намечающуюся лысину. Ее Нонна разглядела еще в машине, когда тетя Таня сидела рядом с Куртом на переднем сиденье. Она разглядела эту лысину и с непонятным ей самой торжеством усмехнулась так громко, что тетя Таня обернулась.
– Курт, а к какой партии принадлежите вы? – спросила Нонна.
– Я не принадлежу ни к какой партии, – ответил он.
«Состоять в партии, вероятно, для вас было бы неудобно в некоторых отношениях?» – чуть не сорвался с губ Нонны ехидный вопрос, но она вовремя удержалась.
Затем она стала рассматривать тетю Таню.
Прежде всего Нонну удивило то, что тетя Таня жадно и много ела. «А завтрак и ужин дома были такими легкими, – подумала Нонна. – Нет, не такой уж плохой у нее аппетит».
Вчера тетя Таня нравилась Нонне больше. Вчера, неожиданно для себя, Нонна почувствовала в ней человека близкого по крови. Особенно когда она так кстати появилась в Кёльне у поезда. Сегодня это чувство прошло. Перед Ионной был совершенно чужой человек, непонятный и неприятный. Только большое сходство с отцом примиряло Нонну с ней. То же худощавое, моложавое лицо, те же зоркие глаза неопределенного цвета и (это она знала, правда, по рассказам) такие же веснушки, как у отца, густо покрывающие лицо, шею и руки.
Тетя Таня выглядела для своего возраста вполне хорошо. Она следила за своими короткими, выкрашенными светлой краской и отлично уложенными волосами, одевалась изящно, со вкусом.
Нонну так и подмывало спросить: «Неужели в ФРГ нет средств против веснушек?» Она была уверена, что тетя Таня не сводит веснушек просто потому, что хочет иметь свои особые приметы и чем-то отличаться от других. Бабушкина компаньонка уверяла, что Татьяна вышла замуж за немца и уехала в Германию не потому, что полюбила Вейсенбергера, а лишь потому, что это было необычным, экстравагантным шагом.
Она и теперь любила все необычное. Вероятно, и о Нонне поэтому вспомнила и пригласила ее в Мюнхен. Курт рассказывал Нонне, что фрау Татьяна известна в Мюнхене своим салоном, где собираются необычные люди. Таким образом и началось ее знакомство с секретаршей Гитлера.
– Курт, у вас есть семья? – спросила Нонна.
– Я… как бы это сказать? – он обратился за помощью к тете Тане.
– Он… – Тетя Таня замялась, она забыла русское слово «холост». – Он не имеет семьи.
– Я жених, Нонна, – многозначительно сказал Курт.
