Николай Горбачев - Ударная сила
Да-а, такое было в самый первый день, а что-то ждет сегодня? Что выкинет Коротин теперь?
В координатной, между линеек шкафов, вовсю шла работа: перекатывали осциллографы, хлопали отбрасываемые кабели, распахивались на роликах стеклянные створки шкафов; тут перемешалось все — гимнастерки-хаки, темные рубашки, клетчатые пестрые ковбойки...
— А-а, лейтенант Гладышев! — Валерий хоть и ждал встречи с Коротиным, но сейчас, услышав его голос позади, дрогнул: так это оказалось неожиданным. — В самый раз прибыли! Начинаем общую отладку переходных процессов. Включайтесь в работу!
Ни в тоне, ни в поведении Коротина, к своему удивлению, Гладышев не уловил никаких «накладок»; вид деловой, озабоченный.
— Берите инструкцию и начинайте с последнего шкафа.
Гладышев провозился целый час: подключал к гнездам осциллограф, подкручивал отверткой шлицы, заглядывая в инструкцию. Вздергивалась и перекашивалась змейка — синусоида на круглом экране осциллографа, но нужной «картинки» не получалось. На спине, под гимнастеркой, выступил пот, не от жары, а мерзкий — от стыда. В висках зло, обидно стучало: «Все, конец, ничего, Гладышев, не выйдет... Специально так делает, чтобы показать: смотри мол, как ты мелок, что значишь в сравнении со мной!»
Нет, все! Отбросил «концы» — разноцветные проводники со штеккерами, упав, они раззмеились по резиновой дорожке. Разогнул натруженную спину, еще не зная, что и как будет... И вот он, Коротин, в левом кармашке гимнастерки, как пика, торчит лезвием вверх отвертка.
— Не получается?
— Нет! — отрезал Гладышев, стараясь вложить в короткое слово все, что кипело в нем в ту минуту.
— Лейтенант Губов! — позвал Коротин спокойно, словно не обратив внимания на состояние Гладышева, на его взъерошенный, ежистый вид.
Из-за шкафа выплыл, именно выплыл, тихо и не слышно лейтенант — блондин, светлые пепельно-льняные волосы взлохмачены. Гладышев его узнал: утром на разводе в строю они оказались рядом, и тогда еще Гладышеву он показался каким-то полубезразличным, словно он весь ушел в себя. О таких они, курсанты, в училище говорили: «Осенних мух не давит!» Или: «Он слушает, а сам одним ухом думает...» Губов чуть скосил голову, будто приглядывался к чему-то. В электрическом свете на серых глазах дымчатый туманец, — ясно: от этих глаз ощущение сонного безразличия.
— Губов, дело ваше перекинем на настройщиков, а вы займитесь с Гладышевым переходными.
Губов промолчал и только вздохнул, и до вечера, пока возились с крайним шкафом, произнес, может, с десяток слов, отрывистых, деловых: «Берем сигналы с этого и вот с этого гнезда...», «посмотри импульс пятый», «замеряем переколебания...» Он нимало, казалось, не обращал внимания на Гладышева. Гладышев тоже замкнулся, молчал, раздражение не отпускало, и уже трудно было понять: кем вызвано оно — Коротиным, Губовым?
На ужин в офицерскую столовую, в домик за штабом, где стояло всего шесть столиков, а народу набивалось, как сельдей в бочке, — холостяки-офицеры, настройщики, разные представители, — Гладышев не пошел, опять в темноте завалился на кровать. Олега Бойкова не было, стартовики еще не приехали с позиции, кровать его, заправленная синим одеялом, темно проступала в углу. На потолке, по стене лениво ползали ажурно-расплывчатые тени: снаружи гулял свежий ветерок и раскачивал фонарь на столбе. Тоска захлестнула удавкой: все с самого начала пошло через пень колоду, все — прахом, получается пшик, пшик...
У Олега Бойкова — иначе. Вчера беззаботно заявил: «Стартовая позиция — не станция, дела идут на ять! Через год в высшем инженерном училище буду!»
Кто-то скрипнул входной дверью, неторопко простучали сапоги, невидимый шарил по стене у дверного косяка, искал включатель. Конечно же это был не Олег Бойков, а кто-то другой — в двух комнатах «отстойника» жили холостяки и со старта и со станции. Наконец щелкнул включатель, во вспышке света Гладышев увидел Губова: он стоял у порога. Взгляд его словно приковался к стулу, стоявшему рядом с кроватью Гладышева: в самодельной бумажной пепельнице гора свежих окурков.
— Обиделся на старшего инженер-лейтенанта Коротина?
Гладышев промолчал: отвечать не хотелось. У этого тоже дела идут как по маслу. Всего на полгода раньше закончил училище — уже старший техник. Сейчас Губов выглядел солиднее, выше и строже, очевидно, оттого, что был в фуражке, белесые детски-пушистые волосы спрятаны.
— А зря, — сказал с равнодушинкой. — Такой характер: брать быка за рога. Со мной так же поступал. Было — тоже не получалось... Легко только кашу есть.
Валерий рывком приподнялся на кровати:
— Специально делает, чтоб унизить! Я ведь офицер.
— Не унизить. Показать, что техника сложная, это да. А насчет офицера... Закончить училище, надеть погоны — первая ступенька. Надо стать специалистом.
— Заладили! Начало! Стать специалистом! — вспыхнул Гладышев. — Что вы, как на скрипке с одной струной... А когда им станешь, специалистом? Когда это придет?
— Придет, сам почувствуешь.
Что-то разоружающее было в его спокойствии, в ленивости и какой-то вроде бы бескрылости. Раздражение Гладышева будто наталкивалось на неподатливое препятствие и разбивалось; он вдруг понял: взрываться перед Губовым, спорить с ним — никчемное дело, и замолчал.
Пауза тянулась долго. Как тогда днем, у шкафов, Губов вздохнул:
— Завтра продолжим с переходными. А Коротин по координатным — бог.
Лениво и неуклюже повернулся, ушел.
4
Над столиками, тесно жавшимися между гранеными колоннами с расписанными под мрамор панелями, плавал дым, пахло горелым: должно быть, тянуло из кухни по проходу, завешенному грязными тряпичными портьерами, куда то и дело скрывались официантки. Впереди возвышалась сколоченная из досок эстрада, квартет музыкантов — баянист, скрипач, ударник и трубач — наигрывал «Синий платочек», но на маленький пятачок, оставленный перед эстрадой для танцев, никто не выходил. Говор за столиками, не очень стройные, отраженные и резонирующие звуки музыки сливались в низкий гул под невысоким, в аляповатых виньетках потолком.
Еще когда ехали в Егоровск в автобусе, Русаков затеял разговор: он — «приписник», «войну прихватил краешком», демобилизовался лейтенантом, после института работал в отделении дороги старшим инженером по автоматике и сигнализации... Впереди были блестящие возможности и бац — повестка. «Получай старшего и айда революцию в военном деле делать!» Как обухом по голове!
— То бишь на чем мы остановились? — Русаков вскинул голову. — Ах, да! Как молодой холостой инженер с колоссальными перспективами стал кругом старшим! — Он пальцами провел по усам. — Да, когда-то, едва вступив на офицерский путь, я рванул когти. Теперь меня, как говорится, на аркане привели. И вот, пожалуйста: мои прежние сослуживцы давно майоры, а я в тридцать три года старший лейтенант и... зампотех дивизиона!
Для Валерия весь этот разговор, доходивший сквозь затуманившееся от выпитого сознание, представлялся чем-то удивительным. Слова Русакова воспринимались как откровение, крамольное и вместе желанное, и он, позабыв о своих дневных огорчениях, о посещении Губова, ловил каждое слово Русакова. Он-то, Русаков, придя в «отстойник» вскоре после Губова, минуту смотрел на Гладышева, потом изрек: «Ясно, начальство испортило настроение. У меня тоже настроение — дрянь, наше с вами место сегодня в «Уюте»!
Да, инженер будто завораживал тем, что о своих невзгодах говорил без жалобы, даже с каким-то добродушным подтруниванием, насмешкой. Валерий уже не жалел ни о чем: перед ним интересный человек, свободный, чуточку разочарованный.
Тускло, черным камешком посверкивал перстенек, когда Русаков, жестикулируя, вскидывал над столом тонкие пальцы. Все подкупало, нравилось Валерию, казалось оригинальным, необычным, даже то, как тот отрекомендовался в первый день их встречи у проходной: «Инженер Русаков, приписник...» «Да, мужик — что надо!»
Когда Русаков предлагал выпить, Валерий торопливо поднимал свою рюмку, лицо его, если бы посмотреть со стороны, было удивленным и восторженным. Рот полураскрыт, румянец возбуждения заливал щеки, на скулах, где кожу еще не трогала бритва, отчетливо белел пушок; глаза светились откровенным обожанием.
Все это видел Русаков и все безошибочно принимал на свой счет: «Ах, юноша, юноша! Ты мальчик еще, — думал он с легкой горделивостью, созерцая золотисто-розовую жидкость в рюмке и невольно настраиваясь на меланхолично-патетический лад. — Русаков всегда любил жизнь, и жизнь платила «барону» той же любовью. «Барону»... Он усмехнулся, и, может, на секунду всего мелькнуло перед глазами далекое: первый год после демобилизации, когда, бывало, поздно возвращался в студенческое общежитие, картинно, палец за пальцем, стягивал рваные кожаные перчатки, снимал офицерскую фуражку, кидал перчатки в нее и, крутнув фуражку, будто диск, швырял перед собой; ребята ловили ее с шутливым раболепием — «барон» пришел. Снимал потертую английского зеленого сукна шинель так, чтоб были видны красно-белые полосатые из старого матраца карманы, пришитые сердобольной хозяйкой, у которой стоял на постое в Белоруссии... Русаков усмехнулся этому прошлому снисходительно и вместе с тем извинительно: былого не вернешь.
