Евгений Рожков - Осень без любви
Рассказывали, что в молодости Иван Гаврилович был другим человеком — веселым, крепким, видным парнем. Хорошо он играл на гармошке, и ни одна свадьба, ни одна вечеринка не проходила без него.
Уважение людей, почетное место за праздничным столом — все для молодого гармониста. Привык, видно, Гаврилов к почету и уважению (в молодости мы быстро к сладкому привыкаем) и потом, когда беда отняла все это, — надломился.
Летом, на уборке хлеба, Гаврилов на молотилке зазевался, сунул невзначай руку между ремнем и маховиком, три пальца и оторвало. Рука быстро зажила, колхоз нашел подходящую работу, но на гармошке Гаврилов больше играть не мог.
Люди видели, как он тяжело беду переживал. Бывало, напьется и давай плакать. Сельчане успокаивали, но разве поможешь беде словами?
Напился как-то Гаврилов, прокрался на колхозный ток, облил ненавистную молотилку керосином и поджег.
За нанесенный ущерб Гаврилову дали два года. Отсидел он в тюрьме, вернулся в деревню, женился и вроде зажил спокойно.
Может, с годами вовсе улеглась бы в Гаврилове боль и не был бы он таким, каким позже стал, если бы еще не одна беда. Уж перед самой войной, примерно через год после заключения, на одной вечеринке Гаврилов стал хаять всякие машины и поносить людей, которые работают на них. Говорил он так желчно, зло, что вывел из себя присутствовавших на вечеринке механизаторов, людей по тому времени видных, уважаемых. К тому же стал Гаврилов грозиться, что непременно всю технику в округе спалит, а тюрьма ему вовсе не страшна, она стала для него родным домом. Бабы попытались его урезонить, но где там, с пьяным Гавриловым не сладишь.
Трактористы из соседней МТС больно сильно возмущались наглыми выходками и угрозами Гаврилова. Слово за слово — завязалась драка, да такая, что не приведи господь. Деревенские мужики попытались заступиться за Гаврилова, понимали, что спьяну чего не наговорит человек, а эмтээсовские стали бить всех подряд. В этой драке трактористы переломали ноги Гаврилову оглоблей.
С тех пор и ходил Колькин отец по-рачьи на костылях, с тех пор, озлобившись на людей, говорил, что все они черви и не понимают, к какой адской жизни идут, что нужно, пока не поздно, всем скопом собрать всякие железки и в пропасть сбросить, чтобы машины не калечили судьбу человечества.
Бывало, идет Гаврилов по улице и, если встретит машину или трактор, аж из себя от злости выходит. Остановится, раздвинет костыли, глаза его нальются кровью, крючковатый нос побелеет. Издали в такой позе он походил на орла с переломанными крыльями, изготовившегося к смертной схватке. Пройдет мимо машина, Гаврилов смачно плюнет вслед и бросит зло:
— Сволочь, чтобы тебя ржа на корню съела!
Такое Гаврилов вытворял в годы всеобщей влюбленности народа в машины. Немудрено, что люди его в деревне не любили.
После войны поутихла ненависть Гаврилова к технике. Всенародное горе, военные беды надломили его строптивый дух. Годы были тяжелые. Гаврилову с его мизерной пенсией по инвалидности жилось нелегко. Чтобы хоть как-то свести концы с концами, семью прокормить, решил он заняться пчеловодством. Смастерил улей, купил у кого-то пчелиную семью и стал год за годом развивать свое хозяйство. Лет через пять пошли у него дела как нельзя лучше.
Жена Гаврилова, тихая, боязливая женщина, выгодно приторговывала на рынке медком. На Кольке, который к тому времени в третий класс ходил, появились кой-какие обновки. Гаврилов себе костюм справил, а жена его ходила не в латаной ватной фуфайке, как всегда, а в модном по тем временам плюшевом жакете.
Несчастье и тут подстерегло Гаврилова. В колхозных садах появился какой-то вредитель. Весной, в буйное цветение яблонь, стали опрыскивать сады ядохимикатами. Помню, как мы, пацаны, бегали смотреть опрыскивающих сады мужчин, которые были в противогазах и длинных резиновых плащах с баллонами за спиной. Их необычный вид наводил на нас робость.
Опрыскивали в тот год все подряд: и сады, и поля, чтобы вредителя полностью уничтожить. Вредителя вообще-то уничтожили, а заодно уничтожили и пчел. Неразумные твари полетят нектар собирать, сядут на протравленный цветок и все, — погибают.
У нас в деревне все хозяева лишились пчел. Другие-то погоревали, погоревали и успокоились, а Гаврилов из года в год ходил по деревне, показывал в маленьком пузырьке погибших пчел и говорил:
— Вот химия совершила преступление, а ее не судят. Все люди вскорости погибнут от химии, как эти беззащитные твари.
Годы прошли, жизнь наладилась, и Гаврилов уже жил в достатке, но все равно не унимался, клял на чем свет стоит химию и всякую науку.
Колька рассказывал, что отец его как-то похвастался, будто разработал целую систему по борьбе с техническим прогрессом. В чем заключалась его система, никто не знал. Одно было известно: Гаврилов писал различным ученым письма, в которых от имени всего человечества просил их «заморозить» развитие науки и техники. Необходимость такого шага он объяснял тем, что человек без настоящего труда вырождается, что от применения химии гибнет природа. Говорят, он даже писал письма известным военачальникам с просьбой запретить вырубать лес, ибо в случае войны негде будет спрятаться партизанам.
По деревне Гаврилов распускал самые невероятные слухи о науке и ее достижениях. Старухам он рассказывал, что в одном институте людям делают какие-то уколы, от которых они начинают считать себя собаками, — лают, ходят на четвереньках, и таких собаколюдей используют для охраны военных объектов. Бродягам, побирушкам, которые нет и нет да появлялись в деревне, он рассказывал о каком-то химическом заводе, который отравлял вокруг весь воздух. Женщины, надышавшись таким воздухом, рожали уродов. Будто он сам жил недалеко от этого завода, и его жена родила первенца с одной рукой и тремя ногами, что врачи усыпили ребенка, а ему, Гаврилову, чтобы он не шумел, дали денег. Людям же рождение урода врачи объясняли тем, что мать во время беременности сильно пила.
— Вот оно, не могут совладать с химией-то и на людей понапраслину возводят. Моя-то жена от роду не нюхала спиртного. Скоро нас всех этой химией как пчел потравят.
Странники верили Гаврилову и небылицы его разносили по дальним и близким деревням.
Помню, в дни, когда запустили первый искусственный спутник, по вечерам у клуба всегда собиралось много народа, людям не терпелось посмотреть, как летает в небе рукотворная звездочка.
Как-то к клубу пришкандыбал на костылях Гаврилов и стал рассказывать, будто ему прислал один ученый такое письмо, в котором говорится о том, что появился не известный науке антиспутник. Этот антиспутник, по названию Черный Принц (почему Черный и почему Принц, ученый Гаврилову не объяснил), вращается против движения Земли и испускает лучи, от которых люди заболевают неизлечимой болезнью — раком.
Молодежь не поверила басням Гаврилова, а старики да старухи поверили и редко выходили на улицу, — боялись нахвататься невидимых, несущих смертельную болезнь лучей.
Чего в ту пору не говорили о Гаврилове. Некоторые горячие головы предлагали вообще изгнать его из деревни, «чтобы не заражал людей пессимизмом и ненавистью к прогрессу». Многие жалели мужика, нелегкая у него была жизнь.
Мать моя тоже жалела Гаврилова, но всегда говорила, что он самый непутевый человек на свете. Помню, она мне и с Колькой дружить не разрешала. «Такой же, поди, непутевый, как и его отец», — говорила она. Теперь, наоборот, расхваливает его. «Серьезный человек, в люди выбился. Родителей почитает, вон как могилку их украсил. Хотя родители-то его не больно баловали. Отец-то вовсе был непутевым человеком. Тут всю жизнь за вас трясешься, а они подались по свету (это она меня отчитывает за то, что редко бываю дома) и слова от вас доброго не услышишь. В сырую землю положат и на могилу больше не придут».
«Ты мам, зря так, — говорю я. — Что мы лиходеи какие? Сама знаешь, Север — не ближний свет, часто не наездишься. Колька поближе живет, вот он чаще и приезжает. Раньше, помнишь, дружить мне с ним не разрешала?» «Раньше? — удивляется она. — То раньше. Все из-за его непутевого отца. О тебе ж беспокоилась».
К Кольке отец всегда был строг. Бывало, мы, ребята, бегаем по улице, а Кольку отец не пускает, заставляет дома хозяйством заниматься: сарай чистить, дрова колоть. Летом мы в лес по ягоды, а он в огороде матери помогает. Частенько Колька приходил в школу с синяками. Учителя станут расспрашивать, откуда синяки, а Колька врет, говорит, что подрался с ребятами. И нам, своим сверстникам, он ничего не рассказывал. Но мы знали, отец его, напившись, сгоняет на нем зло «за судьбу, искалеченную техническим прогрессом».
Домой к Кольке редко кто ходил в гости — боялись его отца. Он все время был под хмельком и сильно сквернословил. Я иногда забегал к Кольке и тут же выскакивал ошарашенный руганью и окриком Гаврилова: «Делать, что ль, нечего, как шататься по домам чужим!»
