Сергей Крутилин - Грехи наши тяжкие
Все с тем же усилием открыл березовую шкатулку, в которую мимоходом заглянул следователь, стал рыться в ней, отыскивая свой паспорт.
Косульников знал, что такое лишиться паспорта, — и медлил.
Гужов встал. На его место сел Никитенко. Его дерматиновая папочка была раскрыта. Видна была стопка чистой бумаги и поверх нее — серый бланк. Косульников сразу же понял, что эта бумажка — ордер на арест. Только увидев эту бумагу, он швырнул на стол паспорт.
Гужов взял его, посмотрел и, убирая в карман, подтолкнул серую бумажку на стол, чтобы Косульников прочитал ее.
И когда Аркадий прочитал, Гужов спокойно сказал:
— Гражданин Косульников… вы арестованы.
Косульников машинально поднял руки.
— Не надо, — усмехнулся Гужов. — У вас ведь оружия нет?
— Не-е-т… — протянул чуть слышно он.
14
Земля, разморенная теплом, парила. Над полем, которое открылось сразу же за деревенскими оврагами, ходили голубые волны марева. В этих волнах дальний лес, уже загустевший от первой зелени, дрожал и горбатился. Все вокруг дышало, свиристело, радовалось обилию тепла и солнца: во дворах пели петухи, в садах, только что зацветших, щелкали скворцы, в полях заливались жаворонки — и трели их слышны были даже в машине.
Гужов не спеша подымался на взгорок, присматриваясь к деревенской улице. «Где бы поудобнее поставить машину?» — думал он.
На обочине тротуара, возле тупорылой колонки, кучкой стояли женщины. Гужов решил, что для начала разговора ничего лучшего не придумаешь. Он притормозил, поехал медленно. В негустой тени тополей была своротка с дороги. Гужов свернул и, выехав на лужайку, примятую колесами, удивился своему чутью: кирпичный дом, к которому он подъехал, оказался сельмагом. Лучшей стоянки для машины трудно и придумать. Ехал человек, и ничего нет удивительного в том, что остановился у магазина. Значит, ему необходимо заглянуть сюда.
И Гужов заглянул.
Он вышел из машины, посмотрел, заперты ли задние двери. Двери были заперты. Он снял «дворники» и бросил их на переднее сидение. На всякий случай.
Гужов приехал не на служебной машине, а на «Волге», принадлежащей отцу — еще не старому генералу, которого Валерий Павлович, живший отдельно своей семьей, иногда отвозил на дачу. Отец, по случаю праздника, был приглашен в гости, и Гужов решил воспользоваться его машиной. Вообще-то при исполнении служебного поручения личной машиной пользоваться неэтично. Но следователь пренебрег этим ради дела. Для начала он хотел исподволь, не привлекая к себе внимания, посмотреть будущих обвиняемых и свидетелей, место действия преступников. В праздники казенную машину не дадут. К тому же найдутся люди, которые узнают служебный номер «Волги», а он хотел себя выдать за дачника: мол, приехал, чтобы подыскать избу на лето.
Гужов запер машину и, как был за рулем, без плаща и кепи, заглянул в магазин. Магазин был открыт; к его удивлению возле прилавка толкалось совсем не много народу, все больше мужики. Он купил сигарет и, закурив, направился через дорогу, к колонке, где заприметил женщин.
Они все еще стояли возле колонки.
Шагая, Гужов присмотрелся к ним. Он отметил про себя, что бабами-то их не назовешь — еще обидятся. На бабу смахивала только одна из трех — пожилая женщина с коромыслом в руках. Другие — помоложе — были хорошо одеты и вид имели городской. На них были яркие модные платья.
Шагая асфальтовой дорожкой, проложенной неподалеку от палисадников, Гужов думал о первой фразе, которую он скажет, поздоровавшись с колхозницами. Он решил, что скажет что-нибудь эдакое — полушутливое-полусерьезное: мол, здравствуйте, товарищи колхозницы! Но, подумав, тут же перерешил: слишком это официально, надо более доверительно.
И он сказал:
— С праздником вас, товарищи женщины!
— С праздником! С праздником, коли не шутите! — отозвалась баба с коромыслом, разглядывая незнакомого человека — молодого, хорошо одетого.
Но разглядывала его лишь какой-то миг. Через миг она уже потеряла к нему интерес. Загорье лежит на большой дороге — много всякого народу проезжает, привыкли.
На вид ей было за пятьдесят; лицо морщинистое, открытое, располагающее, и Гужов невольно задержал свой взгляд на этой женщине. «Она небось давно тянет лямку в колхозе, — реши Гужов. — Такая многое знает».
— Нет, не шучу, бабоньки! — совалось у него искренне. — Как вы живете-можете?
— Ничего. Сейчас-то жить можно! — охотно отозвалась молодка, стоявшая в тени.
Гужов повернулся к женщине, сказавшей это, и, сам того не ожидая, засмущался. Молодке было лет тридцать — не более. Ее нельзя было назвать красавицей; у нее простоватое лицо — курносое, усыпанное веснушками. К тому же она была полновата, а такие женщины ему не нравились. В просторном вырезе виднелись груди. Гужов помимо своей воли смотрел на них, краснея. Он почему-то решил, что молодка кормит грудью ребенка, — только в эту пору женщины бывают такими цветущими.
— Можно жить, говорите? — сказал Гужов и посмотрел ей на ноги.
Ноги у нее были полные, крепкие, в капроновых чулках, в туфлях-лодочках, словно она не за водой шла, а на свадьбу нарядилась. Сегодня Девятое мая, праздник Победы, и ему стало как-то неловко встревать в жизнь людей и беспокоить их в такой день. Но эту неловкость он тут же подавил в себе: он солдат и пусть эти тонкости его не волнуют. К тому же лишь в такие дни, как сегодня, он может действовать самостоятельно, неофициально.
— Да что! Они-то не помнят прошлого. Как мы горе мыкали, — заговорила пожилая женщина с коромыслом. — Откуда им помнить? А бывало-то, сразу опосля войны, хлебнули мы горя. Бывало завмытыфы каждый месяц пишет вам трудодни в книжку. А в конце года подсчитают — туды-сюды, — выходят не трудодни, а палочки пустые. Под расчет получали пуд ржи да два мешка картошки. Живи как хочешь. А теперь-то мы все равно рабочие: две недели прошло — деньги на руки.
— Ну и сколько же получается? — спросил Гужов.
— А у кого какие коровы в группе. Да кто как их раздоит.
— Ну, вы, к примеру?
— Да у нас вон с Клашей, — она кивнула на молодку, — летом до двухсот рублей в месяц выходит. Зимой, понятно, меньше.
— Наверное, председатель у вас хороший? — небрежно, как бы между прочим, спросил Гужов. Спросил самое главное — за чем он приехал а Загорье. Председатель местного колхоза «Рассвет» Тихон Иванович Варгин — значился у него самым важным свидетелем по делу Косульникова, и от того, как он себя поведет, зависит очень многое.
— Тихон Иванович-то?! — охотно отозвалась женщина. — А то как же? Куда ни погляди, все он. В каждую мелочь вникает. Я уж не говорю о хозяйстве видели, какой он комплекс строит? Молоко по трубам от доильных аппаратов в бак будет собираться. Только отвози!.. или колонки эти. Ведь стыдно сказать, до чего дошли: на все село уцелел лишь один колодец! Бывало, мы-то, доярки, пораньше всех встаем, ведра в руки и бегом к колодцу — воду захватить. К обеду колодец отчерпывался до песка. А теперь на ферме и во многих домах, кто не поленился, водопровод. Краник повернул — и лей себе, поливай! Считай, у каждого механизатора «Жигули». тротуары вдоль села, как в городе. А то, бывало, ребятишки бегают по шоссе — сердце кровью обливается: как бы под машину не угодили. Сказали председателю про тротуары — он мигом песку, гравию навозил, дорожки понаделала, асфальтом их укатал — ходите, дорогие товарищи колхозники!
— Он что — местный?
— Не совсем местный — ершовский. Село есть такое — Ершовка. Да прижился у нас. Мы его за своего принимаем.
Гужов помолчал, надеясь, что доярка еще что-нибудь добавит о председателе. Но она ничего не добавила — нагнулась, просунула дужку одного, второго ведра под коромысло и приподняла их. Гужов подумал: женщины сейчас разойдутся, а он еще не все узнал о Варгине! Он заторопился, стал расспрашивать о Тихон Иванович: кем он был до войны, где работал до того, как стал у них председателем?
— Не знаем, где он был до колхоза. Мы так свыклись с Тихоном Ивановичем, что кажется, он всегда у нас работал. Давно ли он у нас, Клава?
— Лет десять, — неуверенно отвечала молодая.
— Скажешь тоже, десять! — возразила баба. — Лешка мой уже лет пять его возит. А сколько он без машины обходился?
— Да, лет двенадцать будет, как он у нас.
— Значит, повезло вам на председателя? — Гужов старался оживить разговор.
— Знамо! — в один голос сказали женщины.
— А хорошего корить не будешь зря! — пожилая колхозница вскинула коромысло на плечо и, как показалось Гужову, изучающе глянула на него. Не утерпела, спросила: — А вы что ж, из города будете?
Гужов замялся, подумал: угадала! И вправду — костюм на нем почти новый. Он редко его надевал. На службу, как положено, ходил в иной, форменной, одежде и даже ботинки обувал другие. И теперь, когда взгляд колхозницы остановился на нем (не начальство ли?), он торопливо сказал:
