Владимир Санин - Старые друзья
Ладно, все это было детской игрой, возвращаюсь в блиндаж. Не помню, на третью или на четвертую ночь Андрюшку озарило: а почему бы не заполнить унылые часы похождениями мушкетеров? Мы сочинили афишу: «Сегодня ночью и только в нашем блиндаже! Неслыханные приключения в эпоху Людовика XIII! Мушкетеры против кардинала Ришелье! Коварная миледи! Спешите приобрести билеты, всю ночь работает буфет — ведро воды в одни руки!» Ну, что-то в этом роде, афиша не сохранилась.
И вот часов в десять вечера Андрюшка начал: «В первый понедельник апреля 1625 года… Молодой человек… Постараемся набросать его портрет…»
Как сейчас вижу: сначала подшучивали, перебивали, подначивали, а потом блиндаж притих. Это сегодня в армии все сплошь грамотные, с восьмилеткой, а то и десятилеткой, а в сорок третьем таких по пальцам можно было перечесть. Наше хлипкое пополнение влилось хотя и в потрепанную, но сибирскую дивизию, и на три четверти рота состояла из кряжистых бородачей — охотников, которые в своей таежной глуши и слыхом не слыхивали о королях, придворных интригах, мушкетерских дуэлях и рыцарской любви к прекрасным дамам. И бородачи были совершенно ошеломлены. Как они нас слушали! Разинув рты слушали, очередной ночи дождаться не могли! За «Тремя мушкетерами» последовали «Двадцать лет спустя» («Десять лет спустя» до войны мы так и не прочитали, не удалось достать), потом «Граф Монте-Кристо», «Сердца трех» Лондона и так далее. Я бы еще точнее сказал: слушали нас самозабвенно, ошалело и даже остервенело, стоило кому-нибудь закашляться, как его немедленно выбрасывали из блиндажа. Если рассказчик останавливался, чтобы покурить, к его услугам были десятки кисетов, если хотелось пить — как по волшебству появлялась кружка с кипятком и со всех сторон протягивались кусочки сахара. На нас, шестнадцатилетних желторотых птенцов, смотрели с таким благоговением, с таким чудовищным уважением, как, по сегодняшней лексике, смотрели бы на инопланетян. А что? Мы открывали людям другой, незнакомый им мир — мир великих литературных героев!
А какие драматические сцены разыгрывались, когда каждые два часа проходила смена на посты и к пулеметам! Шум, гам, уговоры, африканская торговля: пайка сахару на десять дней вперед, пачки табаку — лишь бы остаться и послушать. А тут еще стали приходить из других подразделений, начались претензии, даже скандалы и комбат навел порядок: каждую ночь нас передавали в другие роты, а потом и в другие батальоны, и везде повторялось одно и то же.
Никогда в жизни, ни до, ни после, мы с Андрюшкой не были такими дефицитными. Мы охрипли, отощали, нас освободили от всех нарядов и стали откармливать американской колбасой и вкуснейшими консервированными сосисками, которые в обороне получало только начальство. Днем, когда мы спали, от нас разве что мух не отгоняли, оберегали наш сон, будто мы были знатные персоны, а если кто невзначай повышал на нас голос, то вынужден был ретироваться под свист и улюлюканье.
Тогда-то мы и получили благодарности комполка «за поддержание высокого морального состояния личного состава».
А потом нас бросили в наступление, мы пошли на запад, и с каждым боем бывших слушателей становилось все меньше. Бои были жестокие, оставшимся в живых было не до мушкетеров, и слава наша понемногу померкла, тем более что ничем другим мы с Андрюшкой особенно не выделялись — растворились в солдатской массе…
Зато мы впервые и навсегда поняли, как много весит живое и не казенное слово и как важно бывает отвлечь человека от тяжелых мыслей то ли бесхитростным пересказом чужих приключений, то ли чем-нибудь другим, веселым и не слишком глупым. Отвлечь, потому что неотвязная мысль о возможной, через час или неделю, гибели лишает солдата половины его боеспособности. Ну, половины — это на глазок, может, меньше, а может, и больше. А разве в наше мирное время по-иному? Отвлечь, приободрить, дать перспективу — в этом вся штука, нынешние товарищи понимают, как это важно — выпустить пар. Но об этом куда лучше написано у Монтеня, читайте его — не пожалеете, и мне спасибо скажете.
VIII. ПТИЧКА И МЫ
(Сбивчивые воспоминания и размышления)
«Был я ранен, лежал в лазарете, поправлялся, готовился в бой, вдруг приносят мне в белом пакете замечательный шарф голубой»… — Это я по памяти, точно слов не помню. — «Ты меня никогда не любила, если видела — только во сне, голубой ты мне шарф подарила, хоть не знала, что именно мне…»
Когда у меня хорошее настроение, я хожу по квартире и проникновенно реву старые песни. Со вчерашнего дня снова разношу телеграммы, и эту сам себе доставил — от Птички! Хорошо бы, конечно, машину, но Вася торгуется с империалистами, а у Кости-капитана разве что «воронок» выпросишь…
На ловца и зверь бежит! В полночь звонок, на проводе — Вася Трофимов.
— Возвратился со щитом, — бодро доложил он. — Жив? Раз хрюкнул, значит, жив. При встрече получишь блок сигарет с угольным фильтром и шариковый «паркер» с тремя запасками. Вопросы?
— Устал небось?
— Как собака. Ох, и отосплюсь сегодня!.. Чего ржешь?
— Отоспимся мы, Вася, в своих могилах. Завтра.
— Что завтра?
— Отоспишься. В шесть утра Птичка в Шереметьево приземляется.
— Перестань ржать, старое пугало! Не понял, когда?
— В шесть утра, в шесть, га-га-га!
— Инквизитор! Садист!
— Со вчерашнего дня я еще и Квазиморда.
— Чтоб тебя разорвало!.. Когда за тобой заехать?
— Не боишься, что «Московская правда» высечет за злоупотребление служебным…
— Рядовой Аникин! В половине шестого — как штык у подземного перехода! Ясно?
— Ясно, товарищ гвардии сержант.
Птичка-невеличка, радость моя прилетает! Раз и навсегда, чтобы не было гнусных подмигиваний и ухмылок: Птичка — мой друг, понятно? Любимый, сердечный друг — и только. Один, который подмигивал и ухмылялся, три месяца к зубному за мой счет ходил. Договорились?
Не заснуть, голова от впечатлений распухла, расскажу-ка вам про Птичку и всех нас.
Из щебечущей стаи девчонок-старшеклассниц настоящих красавиц у нас имелось две: Птичка и Катя. И тогда не брался, и сейчас тем более не берусь судить, кто из них был красивее, редко в чем другом наш брат бывает субъективнее, чем в таком деликатном предмете, как девичья краса. К тому же наши примы были уж слишком разные: Птичка — маленькая, хрупкая и черноволосая, с точеным и очень серьезным лицом первой ученицы, а Катя высокая, не по годам созревшая, круглолицая и русая; Птичка — гордая и неприступная, Катя — смешливая, донельзя счастливая (студенты под окнами мерзли!).
И обе влюбились, или, по-тогдашнему, «втрескались», в Андрюшку. Почему в него, а не в меня? А черт их знает! Это только учителя нас не различали, а Птичка и Катя запросто. Тогда я этим возмущался, и теперь понимаю, что от Андрюшки исходило нечто такое, что ихнюю сестру волновало; у меня же, как заявила Катя, когда я подкатился шутки ради в качестве Андрюшки, «ток из рук не идет», не обладаю я этим важным источником энергии. Впрочем, я ни в кого особенно и не влюблялся, так, слегка волочился то за одной, то за другой, не огорчался, когда меня выбраковывали, и довольно весело наблюдал за происходящим.
Сначала действие развивалось по Дюма, Андрюшка — д'Артаньян приударял за госпожой Бонасье, то есть за Птичкой, а Вася — Атос за миледи, то есть за Катей. Казалось бы, у Андрюшки никаких проблем, взаимность, но Птичка, человек строгих правил, руки распускать не позволяла, и Андрюшка, организм которого требовал по меньшей мере поцелуев, следуя указаниям уже не Дюма, а природы, переключился на более покладистую Катю: сначала для того, чтобы утереть нос Птичке, а потом вполне всерьез. Птичка гордо приняла вызов и разрешила Атосу, который только о том и мечтал, таскать свой портфель. Словом, Дюма оставалось только развести руками.
Так и завязался этот узелок: Андрюшка — Катя, Птичка — Вася… Вы скажете, детская игра — мушкетеры, любовь, — посмеетесь и во многом будете правы. Но не во всем! Имела та игра продолжение, и не один год. Наша дружба, к примеру, и началась с мушкетеров, и бывает, когда распиваем бутылочку, кто-то вдруг да напомнит д'артаньяновское изречение: «Один за всех, все за одного». И это не пустой звук, могу заверить. Да и с любовью все оказалось далеко не так просто.
Смешно! Сколько десятков лет, вся жизнь почти что прошла, а я, как курица, выклевываю зернышки из вороха никому не нужных воспоминаний. Люблю, грешник, вспоминать, это — единственное право, которое никто и никаким декретом отнять у человека не может. Даже величайший и гениальнейший — и тот не смог, хотя очень того хотел. Ну кто я такой без прошлого? Старое пугало, как правильно указывает замминистра тов. Трофимов. А с прошлым я — ого, меня голыми руками не возьмешь! Вся кладовка полным-полна моим прошлым, и если бы вдруг взять эту кладовку и распечатать… Нет, в самом деле смешно, если кто и нуждается в ней, то наш местный очаг культуры — макулатурная палатка, у которой всегда беснуется очередь ополоумевших от «Проклятых королей» собирателей культурных ценностей.
