Евгений Дубровин - Одиссея Георгия Лукина
Итак, сегодня 30 июля… Почти весь день писал дневник, который вы читали (может быть, эти слова обращены лишь к рыбам?). Как хорошо, что у Тихона Егоровича оказались ручка и блокнот. Жаль, что блокнот не очень толстый, надо беречь бумагу.
Сейчас вечер. Я сижу на койке и пишу эти строки. Роман по-прежнему лежит, отвернувшись к стене. Он так пролежал весь день. Съел за обедом немного картошки, попил воды и снова лег. Завьялов пошутил было, что при таком образе жизни из него получится очень мало колбасы, но Роман так посмотрел на шеф-повара, что Тихон Егорович больше не шутил. По-моему, они с первого взгляда невзлюбили друг друга.
Тихона Егоровича нет. Он помогает на палубе варить ужин. Просто удивительно, как он быстро втерся в доверие к нашим тюремщикам. Это по его просьбе у нас весь день открыт люк, благодаря чему я и пишу.
К тому, что из нас будут делать колбасу, Завьялов относится философски.
– Это их сугубо личное дело. Раз мы попались, как дураки, пусть делают, что хотят. Или ты предпочитаешь котлеты? Мне, например, все равно. Надо, ребята, устраивать свой быт.
И Тихон Егорович, забрав свои специи, отправился на переговоры к сумасшедшим или людоедам, кем там они со временем окажутся. Через открытый люк нам было слышно, как он выразил Чернобородому решительный протест по поводу качества подаваемой нам пищи.
– Ну, разве так готовят, ребята, – доносился до нас его укоризненный голос. – Картошку надо солить в самый последний момент, слить и держать на пару минут пять, чтобы подсохла. А вы? Толкотня какая-то.
– Сожрешь, – грубо отвечал Чернобородый.
– Ну, допустим, я сожру, – охотно соглашался Завьялов. – Но неужели вам самим не противно? А уха… Это, простите за выражение, суп из рыбы, а не уха. Хотите, я вам приготовлю уху? Или лучше на ужин заделаю вам гуся, жаренного на вертеле? Он похож на румяное наливное яблоко. Жир так ручейком и бежит. А потом, если его набить кашей…
– Где его возьмешь? – проворчал Чернобородый.
– Стянуть.
– Что мы, воры, что ли?
– Это верно…
– Они не воры! Они не воры! – вдруг вскочил с кровати Роман, который не спал и тоже слышал разговор. – Ты понял, они не воры!
– Микрофон, – напомнил я.
– А мне чихать на микрофон! Я им и так скажу! Где этот микрофон? Включайте, сволочи! Слушайте! Вандалы проклятые! Подавитесь моими костями! Нате! Жрите!
– Побереги нервы. Они нам еще пригодятся.
Роман упал на кровать и отвернулся к стене. С палубы опять донеслись голоса:
– Поймать-то мы поймаем… Только учти, если хорошо не приготовишь – не обижайся. Или, может, ты драпануть задумал?
– Ну, что вы! Кругом же ток!
– То-то же…
Завьялов не появлялся у нас в кубрике до самой темноты. С наступлением темноты люк закрыли… Последние строки пишу наугад… Завтра…
31 июля
Часов десять утра. Тихона Егоровича опять нет. Он помогает приготавливать завтрак. Судя по разговору, доносящемуся сверху, можно сказать, не помогает, а руководит. Вчера он заделал этим душегубам такого гуся, что мы чуть с ума не сошли от запаха. Этот запах агитировал за ресторан «Натуральный» больше, чем все речи Тихона Егоровича. Душегубы были очень довольны. Они устроили «под гуся» выпивку, орали песни и плясали «матаню». Они так напились, что чуть было не приняли Завьялова за своего и не уложили спать с собой, но потом Чернобородый, который, судя по крикливым упрекам, пил меньше всех, довольно грубо спихнул Тихона Егоровича в люк и захлопнул крышку.
– Спокойной ночи, мышки, – пошутил он и захохотал мерзким голосом.
– Отольются кошке мышкины слезки, – ответил я ему русской народной пословицей.
Чернобородый долго вглядывался в темноту, тяжело дыша и покачиваясь.
– Это ты… бард?
Я промолчал.
– Ты… Узнаю… Наш первенец… Помню… флаг английской королевы…
– Я не говорил – английской. Я говорил – ее королевского величества.
– Шустрый… Ничего… я о тебе особо позабочусь… Ты нюхнешь, что это такое… Запоешь не так… И бороду свою сбреешь… Меня, знаешь, как зовут? Василис Прекрасный. Это потому, что я с лягушками дело вожу. Ты водился когда-нибудь с лягушками?
– Не имел чести быть представленным.
– Я тебя представлю.
– Благодарю за оказанное доверие.
– Шустряк… Ладно… – Василис Прекрасный с грохотом закрыл люк. Лязгнула задвижка.
– Зачем ты его доводишь? – спросил Тихон Егорович.
– Я еще не начинал доводить.
– Острит… из него очень острая колбаса получится. «Киевская», – подал голос Роман.
– Не надо впадать в панику. Надо устраивать свой быт, – сказал Тихон Егорович, и я вдруг почувствовал, что возле моего носа пронзительно запахло жареной гусятиной.
Я на ощупь разломил кусок и протянул лежащему рядом Роману.
– Объедками не питаюсь, – сказал Роман не очень уверенным голосом.
– На…
Я ткнул наугад и, очевидно, попал туда, куда надо. Челюсти Сундукова с хрустом сомкнулись на гусятине.
– Мусолили, небось, мусолили, а теперь нам, – проворчал он с набитым ртом.
Мы доели гусятину. Ничего вкуснее я еще никогда не ел. Жаль, если Тихону Егоровичу не удастся воплотить идею о ресторане «Натуральный» в жизнь.
Вчера вечером Тихон Егорович рассказал мне шепотом на ухо, что наши тюремщики должны поймать еще одного, тогда «план» будет выполнен, и мы полным ходом пойдем «домой». Завьялов из подслушанных разговоров пиратов понял, что наше путешествие займет еще три-четыре дня. Три-четыре дня – и развязка. Скорее бы…
Я уступил шеф-повару свое место, а сам лег на полу. Роман, гад, сделал вид, что спит, чтобы не уступать, хотя уступить надо было ему, если учитывать «стаж» тюремного заключения. Ну, черт с ним.
На этом заканчиваю запись за вчерашний день. Утром пока ничего не случилось. Прячу дневник и попробую выпроситься на палубу. Сегодня такой сияющий день, а тут сиди в этой дыре. Тихон Егорович хорошо устроился. Бегает по палубе, покрикивает на пиратов. Бывалый мужик.
* * *На палубу меня не пустили. Просидел весь день в норе. Ничего особенного не случилось. Завьялов наверху. Роман все лежит, отвернувшись к стене, и царапает ее ногтем. Интересно, когда будут брать четвертого? Ночью? Что это окажется за человек? Купается сейчас, бедняга, смеется, пьет вино, жжет костер, и ему даже в голову не приходит, что через несколько часов он окажется брошенным в вонючую дыру и его потащат неизвестно куда, может быть, в самом деле, как твердо убежден Роман, на колбасу. Зря я ему подбросил эту идею. Но кто ожидал, что он окажется таким «колбасоподатливым». Пусть простят мне читатели дневника, если таковые окажутся, этот мрачный юмор. Единственный способ отвлечься от всякой чепухи, вроде людоедства, которая так и лезет в голову. Еще раз благодарю судьбу за то, что она послала мне карандаш и бумагу.
Даже не хочется думать, что теперь творится с матерью. Наверно, увезли в больницу с сердцем. Весь двор каждый день ходит искать мое тело, меня ведь наверняка считают утонувшим – нашли, наверно, одежду…. Где вы, Баркас и Гнедой?.. Мы бы в два счета расправились с этими бандюгами.
1 августа
Ну, был денек… Люк закрыт, но из щелей просачивается свет, хоть день пасмурный. Можно писать.
Я проснулся оттого, что кто-то грузно спускался по лестнице. Человек ставил ноги тяжело, бормоча ругательства и чиркая зажигалкой. Дрожащий свет освещал лишь половину туловища: ноги в светлых сандалетах, пестрых носках и узких брюках с немодными теперь отворотами.
Люк за человеком захлопнулся.
– Только недолго! – крикнул человек. – В двенадцать у меня совещание!
В руках нового гостя была папка с «молнией».
– С прибытием, – сказал Роман. – Мы вас долго ждали. Где вы долго так ходите?
Человек промолчал. Он опять чиркнул зажигалкой и осветил нас поочередно. Наши с Романом физиономии, видно, не внушили ему доверия, потому что он сразу обратился к Тихону Егоровичу.
– Вы главный?
– Да как сказать…
– Мымрик.
– Мымрик?
– Да.
– Что вы хотите этим сказать?
– Допустим, меня так зовут.
– Мымрик! – заржал вдруг Роман. – Колбаса «Мымриковская».
– Заткните рот пьяному. И не будем терять времени. В двенадцать у меня совещание. Ваши условия?
– У меня нет никаких условий. Разве что драпануть отсюда.
– Не валяйте дурака. Мне некогда. Ваша цена?
– Пятьсот.
– За все?
– Да.
– Привет, ребята. Мне жаль потерянного времени. Я пошел.
– Счастливо.
– «Мымриковская». Твердого копчения. На все шесть рубчиков можно заделать, – опять вякнул Роман.
– Болваны пьяные, – пробормотал Мымрик, налегая плечом на крышку люка.
Разумеется, она не сдвинулась с места. Мымрик рванул еще раз, даже боднул головой. Потом спустился.
– Что за фокусы? – спросил он угрожающим тоном, опять нацеливаясь на Тихона Егоровича зажигалкой. Он все еще думал, что это мы с ним играем.
