Василий Шукшин - Том 2. Рассказы 60-х годов
– А потом?
– А потом – ничего. Привык. Тут, конечно, лучше. Тут же земли-то какие. Не сравнить с той. Тут земля жирная.
Петька засмеялся.
– Разве земля бывает жирная?
– А как же?
– Земля бывает черноземная и глинистая, – снисходительно пояснил Петька.
– Так это я знаю! Черноземная… Чернозем черноземом, а жирная тоже бывает.
– Что она, с маслом, что ли?
– Пошел ты! – обиделся дед. – Я ее всю жизнь вот этими руками пахал, а он мне будет доказывать. Иная земля, если ты хочешь знать, такая, что весной ты посеял в нее, а осенью получаешь натуральный шиш. А из другой, матушки, стебель в оглоблю прет, потому что она жирная.
– Ты «Полоску» не знаешь?
– Какую полоску?
Петька начал читать стихотворение:
Поздняя осень. Грачи улетели.Лес обнажился, поля опустели.Только не сжата полоска одна, –Грустную думу…
Забыл, как дальше.
– Песня? – спросил дед.
– Стихотворение.
– А?
– Не песня, а стихотворение!
– Это все одно: складно, значит, петь можно.
– Здрас-сте! – воскликнул Петька. – Стихотворение – это особо, а песня – тоже особо.
– Ох! Ох! Поехал! – Дед подбросил хворосту в костер. – С тобой ведь говорить-то – надо сперва полбарана умять.
Некоторое время молчали.
– Деда, а как это песни сочиняют? – спросил Петька.
– Песни складывают, а не сочиняют, – пояснил дед. – Это когда у человека большое горе, он складывает песню, чтобы малость полегче стало. «Эх ты, доля, эх ты, доля», например.
– А «Эй, вратарь, готовься к бою»?
– Подожди… я сейчас… – Дед поднялся и побежал в кусты. – Какой вратарь? – спросил он.
– Ну, песня такая!
– А кто такой вратарь?
– Ну, на воротах стоит!..
– Не знаю. Это, наверно, шутейная песня. Таких тоже много. Я не люблю такие. Я люблю серьезные.
– Спой какую-нибудь!
Дед вернулся к костру.
– Чего ты говоришь?
– Спой песню!
– Песню? Можно. Старинную только. Я нонешних не знаю.
Но тут из темноты к костру вышла женщина, мать Петьки.
– Ну, что мне прикажете с вами делать?! – воскликнула она. – Я там с ума схожу, а они костры разводят. Марш домой! Сколько раз, папаша, я просила не задерживаться на реке до ночи. Боюсь я, ну как вы не понимаете?
Дед с Петькой молча поднялись и стали сворачивать невод. Мать стояла у костра и наблюдала за ними.
– А где же рыба-то? – спросила она.
– Чего? – не расслышал дед.
– Спрашивает: где рыба? – громко сказал Петька.
– Рыба-то? – Дед посмотрел на Петьку. – Рыба в воде. Где же ей еще быть.
Мать засмеялась.
– Эх вы, демагоги, – сказала она. – Задержитесь у меня еще раз до ночи… Пожалуюсь отцу, так и знайте. Он с вами иначе поговорит.
Дед ничего не сказал на это. Взвалил на плечо тяжелый невод и пошагал по тропинке первым, мать – за ним. Петька затоптал костер и догнал их.
Шли молча.
Шумела река. В тополях гудел ветер.
Племянник главбуха*
Совещание было коротким.
– Хватит миндальничать! – сказал дядя. – Дальше еще хуже будет. Завтра он поедет ко мне и будет учиться на счетовода. Специальность не хуже всякой.
Мать всплакнула было, но скоро успокоилась и, поглядывая на закрытую дверь горницы, стала негромко и жалко просить брата:
– Помоги, Егорушка! Я больше не могу ничего сделать. Учиться не хочет, хулиганит… На днях соседской свинье глаз выбил. Я уж просила доктора – доктор, сосед-то, – чтобы не жаловался никуда. Свинья-то теперь боком ходит.
Дядя нахмурился и покачал головой.
– Уж ты будь ему заместо отца родного. Жив был бы Игнат, разве так бы все было… – Мать опять всплакнула.
– Ладно, ладно, – сказал дядя, – чего там!.. Сделаем.
В горнице сидел подросток лет тринадцати-четырнадцати, худой, лобастый, с голубыми девичьими глазами – Витька. Катал по столу бильярдный шар и недовольно сопел. Решалась его судьба.
В горницу вошел дядя и объявил:
– Поедешь завтра со мной!
– Куда это?
– В Кондратьево. Будешь учиться на счетовода.
Витька искренне удивился.
– Какой же из меня счетовод? Вы что?
– Ничего-о, я с тобой сам теперь займусь. Вот так.
Дядя вышел.
Витька спрятал в карман шарик, открыл окно, вылез на улицу и, пригибаясь под окнами, пошел прочь со двора.
…Дядя догнал его на коне за поскотиной.
Витька, завидев всадника, нырнул в придорожный черемушник и затих. Дядя остановился как раз против того куста, под которым затаился Витька. Негромко приказал:
– Вылазь!
Витька ни гугу.
– Я ведь знаю, что ты здесь. Бегать еще не умеешь: кто же прячется возле дороги?
Витька вышел. Потер ушибленное колено.
– Где же еще спрячешься? Чистое поле кругом.
– Пошли, – сказал дядя беззлобно. – Ну и осел же ты, Витька! Даже удивительно.
Витька шагал рядом с мордой лошади. Молчал.
– Куда бы ты побежал, интересно?
Витька сплюнул на дорогу, сунул руки в карман и посмотрел далеко-далеко – на закат. Ему не хотелось об этом говорить.
– Характер! Эх, отца бы тебе сейчас!.. Ну ничего!
Долго молчали.
В воздухе заметно посвежело. Пыль на дороге стала холодной.
– Чего тебе в жизни надо, Витька?
Молчание.
– Почему ты не учишься, как все люди?
Опять молчание.
– Работать хочешь?
– Хочу.
– Кем? Конюхом?
– Не обязательно конюхом…
Дядя тоже сплюнул на дорогу и замолчал.
– Сопляк, – сказал он через некоторое время.
Витька посмотрел на него снизу чистыми честными глазами и отвернулся.
– У нас в родне все в люди вышли, авторитетом пользуются, а ты… Вот осел-то! – громко возмутился дядя. – Ты думаешь, конюхом – хитрое дело? Это ведь кому уж деваться некуда, тот в конюхи-то идет. Голова садовая! Ну, ничего! Я возьмусь за тебя.
Витьку посадили за большой стол, рядом с толстой девушкой, которую все называли Лидок.
Лидок внимательно посмотрела на Витьку… И вздохнула:
– Надо же, такие глаза и парню достались.
Витьке это почему-то не понравилось. Вообще все тут ему не понравилось. Контора была большая и бестолковая, как показалось Витьке. Много шумели, спорили и, главное, целыми днями сидели на месте. Дядя Витькин, главбух объединенного колхоза, занимал отдельный кабинет. Время от времени он, озабоченный, выходил оттуда и требовал у какой-нибудь из девушек «балансовый отчет» или «платежную ведомость». И внимательно и строго смотрел на Витьку.
Девушек в конторе было четыре. Все, как одна, скучные и глупенькие. Когда никого не было, они сплетничали о парнях и смеялись. Очень много смеялись. И без конца ели конфеты. Витька презирал их. Но больше всех он невзлюбил Лидок.
– Ты таблицу умножения знаешь, конечно?
– Знаю, конечно.
– Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся!
Витька умножал скучное число на число еще более скучное, получал скучнейший результат и подавал Лидок. Лидок сосала конфетку и проверяла на арифмометре Витькино вычисление.
– Пра-льно. Тренируйся больше.
– Ну и дура ты! – не выдержал Витька.
Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.
– Ты что это?
– Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в волейбол.
– Егор Васильевич! – позвала Лидок.
Из кабинета вышел дядя, строгий и озабоченный.
– Он на меня говорит «дура».
– Зайди ко мне.
Витька не без робости вошел к дяде в кабинет.
– Вот что, дорогой племянничек, – заговорил дядя, стоя посреди кабинета с бумажкой в руке, – если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?
– Понял.
– Вот так! Иди извинись перед девкой. Она в два раза старше тебя, сопляк. Не хватало еще с тобой тут возиться.
Витька вышел из кабинета, прошел на свое место.
Девушки щелкали на счетах и неодобрительно посматривали на него.
– Попало? – спросила Лидок.
Витька взял чистый лист бумаги… задумался, глянул на солидную Лидок и написал крупно, во весь лист: «ФИФЫЧКА». И показал Лидок.
Лидок тихонько ахнула, посмотрела на дверь кабинета, потом взяла лист и тоже что-то написала. И показала Витьке.
«КОНЮХ» – было написано на листе.
Витька взял новый лист и написал: «СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА».
Лидок фыркнула, взяла новый лист и быстро написала: «ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС».
Витька долго думал, потом написал в ответ: «СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ».
Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И пошла с ним в кабинет.
Витька, недолго раздумывая, поднялся и пошел из конторы, осторожно прикрыв за собою дверь.
Близилась осень. Ее дыхание тронуло уже лес и поля. Листья на деревьях пожелтели. Трава поблекла, сухо шуршала под ногами.
