Константин Федин - Города и годы
— У меня нет охоты философствовать на национальные темы. Я хочу, чтобы вы сказали, что выдумаете... как по-вашему... чтО известно...
— Ха-ха! Как хорошо вы начали и как путано кончаете! Вы хотите знать, стала ли известна роль, которую вы сыграли...
— Ну да, да! Роль, которую я... не все ли равно? — перебил Андрей. — Говорите!
— Судя по тому, что вы спокойно гуляете в таком большом городе, вас ни в чем не подозревают. Вообще мне кажется, что дело обошлось благополучно. Я почти уверен в этом. Во всяком слу- [72] чае, здесь меня беспрепятственно включили в эшелон.
— Что? Вы были... Вы назвали себя? — вскрикнул Андрей и схватил за плечи своего собеседника.
— То есть не себя...
— Конрада Штейна?
— Успокойтесь, милый мой друг. С этой стороны не грозит никакая опасность. Конрада Штейна больше нет.
— Нет? — отшатнулся Андрей.
— Конрад Штейн умер.
— Я ничего не понимаю!
— Ну, слушайте. В Москве могло все обнаружиться. Я вовремя убежал. Я попал в Клин, оттуда — в Тверь. Там я работал поденно. У меня был товарищ — славный парень, берлинец. Мы ночевали то тут, то там, у нас не было постоянного угла. Где получали работу, там и жили. Нас нигде не знали как следует. Так что, когда умер этот берлинец, все вышло само собой. Я взял его бумаги, а ему сунул свои.
Андрей сидел молча, как будто не слушая.
Гость заглянул ему в глаза и, точно спохватившись, проговорил:
— Нет, вовсе не то! За кого вы меня считаете? Я забыл сказать, что этот берлинец заболел тифом. Я ухаживал за ним недели полторы. Славный парень.
Андрей поднялся.
— Значит, дело о Конраде Штейне прекращено за его смертью?
— Вероятно.
— Значит, мы квиты?
Гость быстро вскочил, сжался, медленно расставил отточенные холодные слова: [73]
— Нет, мы еще не квиты, товарищ Старцов.
— Что вам надо от меня? — опять вскрикнул Андрей.
Гость покачал головой, расправил лицо ласково-насмешливой улыбкой и, подойдя к Андрею, взял его за локоть.
— Милый мой друг, я говорю так, потому что чувствую себя обязанным. Вы сделали все, что может сделать доброе сердце. Но мы еще не квиты. Я обещал доставить от вас письмо вашей невесте. Я считаю это своим долгом. Я даже запомнил ее имя: фрейлейн Мари Урбах, из Бишофсберга, не правда ли? Что же вы молчите? Кажется, я не ошибся? Фрейлейн Мари Урбах, не правда ли?
Андрей закрыл лицо руками.
— Но, видите ли, я затерял ваше письмо. То есть не затерял, а сунул его этому покойному берлинцу вместе с бумагами Конрада Штейна...
— Вы с ума сошли! — почти задыхаясь, прохрипел Андрей. — Ведь если с бумагами Конрада Штейна найдут мое письмо...
— Ну что вы, кому придет в голову связать ваше имя с Конрадом Штейном?
— Не издевайтесь! Вы не смеете издеваться надо мной!
— Я говорю, что думаю.
— Бумаги непременно направят в Семидол, Курту! Ведь Курт поймет все сразу!
— Об этом я не подумал, признаться...
— Послушайте, вы... черт... Послушайте! Найдите себе кого-нибудь еще для шуток! Не забывайте, что вы в моих руках...
Гость повел оттопыренным пальцем перед глазами Андрея.
— Но и вам я не советую забывать, что вы в моих руках. Да... Однако что за раздор, — снова [74] расплылся он, — разве вы не чувствуете, что я благодарен вам безмерно и готов чем угодно отплатить?
— Как вы могли не подумать, что...
— Я пошутил, милый мой друг; поверьте, пошутил. Я сунул покойнику только бумаги Штейна. Больше ничего.
— Письмо осталось у вас? Давайте его, давайте!
— Нет. Письмо я разорвал, чтобы случайно как-нибудь не повредить вам.
— Ах, я не верю, не верю ни одному слову!
Андрей забегал из угла в угол, охватив руками голову и раскачивая ею, как от боли. Гость следил за ним прищуренными глазами и говорил медленно, точно насаживал слова, как наживку на крючки.
— Что вы волнуетесь, милый мой друг? Неужели трудно написать еще одно письмо? Это вам лишний раз доставит удовольствие побеседовать с любимой женщиной. Даю вам слово, что, как только вернусь на родину, я разыщу фрейлейн... Мари Урбах — так, кажется? — вручу ей письмо и расскажу все, что знаю о вас.
— Вы знаете Мари? — спросил Андрей, вдруг перестав бегать.
Гость замолчал и посмотрел на Андрея в упор.
— Нет.
— Не говорите ей ничего обо мне,— сказал Андрей, становясь лицом к лицу с гостем.
— Вы же сами просили меня.
— А теперь я прошу, чтобы вы не делали этого. Не разыскивайте Мари. Не надо.
Гость опять помолчал, потом хлопнул Андрея по плечу, кивнул на Риту и засмеялся.
— Мы совсем забыли даму. Я понимаю вас [75] отлично. Но вы напрасно беспокоитесь: фрейлейн Урбах ничего не узнает об этом. И он еще раз кивнул на Риту.
— Будем говорить о деле, — сказал Андрей, заслоняя собой Риту. — Зачем вы пришли ко мне?
— Будем говорить о деле, — в тон Андрею отозвался гость. — Я пришел к вам переночевать. Завтра меня отправляют с эшелоном. Я избегаю бывать там, где много людей.
— Хорошо. Дайте мне слово, что вы оставите меня навсегда в покое.
— Даю.
Андрей широкими шагами вышел из комнаты.
— Сергей Львович, — сказал он, войдя к хозяину, — у меня должен переночевать один товарищ. Это необходимо. Я положу его в соседней комнате, на диване.
Сергей Львович всплеснул руками.
— Постойте, — настойчиво продолжал Андрей, — никаких возражений. Он должен остаться. Иначе будет плохо. Слышите? И — молчок. Никому ни звука. Благодарю вас.
Он повернулся и ушел, не заметив, как Сергей Львович осыпал себя частыми, испуганными крестиками.
Андрей отвел гостя в соседнюю комнату, показал ему диван, прикрыл дверь и вернулся к себе.
Там он постоял несколько секунд неподвижно, провел рукою по голове, потер лоб, щеки, шею. Потом сжал кулаки и проговорил самому себе:
— Он знает ее, знает, знает!
Качнулся, подошел к кровати, положил голову на колени к Рите. Потом закрыл глаза.
Рита обняла его голову, наклонилась над ним. На его губы упала горячая капля. Он тихо спросил, не двинув веками: [76]
— Ты о чем? — и облизал соленые губы. — Если бы можно было начать жить сначала... Раскатать клубок, дойти по нитке до проклятого часа и поступить по-другому. Совсем по-другому...
Рита всхлипнула громко и прикоснулась щекой к его лбу.
— Милый, милый...
— О чем ты? — опять спросил он.
— Кто этот человек, скажи? О чем вы говорили?
Он долго не отвечал.
Было тихо, какие-то далекие гулы слышались за окном. Медленно, неохотно угасал электрический свет.
Андрей повернул голову, уткнулся лицом в колени Риты и — в колени, в платье, в душную теплоту ног — проговорил:
— Этого я никому не могу сказать. Никому. [77]
Глава о девятьсот четырнадцатом
Цинтрифуга Амура
— Belegte Brötchen!
— Warme Würstchen!
— Bier, Bier, Bier, gefälligst!
— S-s-simplicissimus, Berliner 'ageblatt, Lustige Blätter!
— Woche, Woche, Woche!
— Bier, Bier, Bier!
— Belegte Brötchen, warme Würstchen!
— Zigarren, Zigarren, Zigaretten!
— Kladderadatsch, Kladderadatsch!
— Einsteigen! [Выкрики продавцов на вокзальном перроне: — Бутерброды! — Горячие , сосиски! — Пиво, сигары, папиросы!.. Названия журналов, газет и т. д. Последний выкрик — приглашение кондуктора: — Войти в вагоны! – нем.]
Сигарный дым голубыми простынями колышется под потолком и мягко пеленает жужжащие голоса. Объёмистые животы, потные лысины, [78] белые юбки, крепкие оголенные локти, большие круглые груди под кружевцами и прошивками плавно качаются на сиденьях.
За окнами медленно проплывает дородное, умытое, благословенное солнцем отечество.
В Эрлангене пышный, жужжащий, разряженный поезд вылился на вокзал и потек вниз по узкой улице в конец города.
Андрей с Куртом отделились от толпы, вошли в университетский сад.
Здесь было тихо, теплые тени лежали на дорожках, ясени и дубы заслоняли небо. На стволах желтели полированные дощечки с латинскими надписями, такие же дощечки торчали на жердочках, воткнутых в клумбы. Пахло упитанной, сытой землей и — откуда-то — свежей масляной краской.
— Есть ли у вас это чувство, — спросил Курт, — покойное, миротворящее — чувство родного? Мы довольствуемся пустяками, потому что это наши пустяки. Уверяю тебя, я счастлив, что приехал сюда. Глупый милый праздник, глупая, милая привычка. Еще раз смотрю вот на этот ясень — какой он старый, рыхлый, ноздреватый. Грибы на нем в прошлом году были мне по пояс. Теперь, видишь, они поползли выше... А вот ворота анатомического театра. Пойдем, я покажу тебе музей.
Из двери, выходившей в сад, по земле стлался холодноватый, сладкий запах йодоформа. В комнате, куда они вошли, вдвинутый в нишу сырой стены, стоял оцинкованный большой сундук. Крышка его была чуть приподнята.
