Борис Порфирьев - Костер на льду (повесть и рассказы)

К моему удивлению, та женщина, которую я принял за сообщницу Мишки Форса, не имела к ним никакого отношения. Преступники познакомились с ней в дороге, и женщину удивило их настойчивое желание нести ее чемоданы.

Через несколько дней это происшествие стерлось в моей памяти. Проверяя отремонтированные вагоны, я останавливался и с тоской смотрел на эшелоны, отправ­ляющиеся на фронт. И когда уже совсем смирился с мыслью остаться в тылу, меня вызвали к начальнику передвижения войск Турксиба. Я как раз в это время сдавал поезд юному кавалерийскому лейтенанту, кото­рый, как оказалось в конце концов, разбирался в пере­возке лошадей меньше, чем я. Его необоснованные при­дирки раздражали меня, и я с ним поругался. В разгар нашей перепалки и прибежал из комендатуры посыль­ный. Я сразу же направился в город. Когда автобус ми­новал кладбище, все пассажиры прильнули к окнам: на полигоне шли съемки фронтового фильма «Антоша Рыб­кин»; говорили, что боец в гимнастерке и каске — зна­менитый артист Бабочкин. Автобус вез нас по пыльной дороге, и чем ближе мы подъезжали к городу, тем уве­реннее у меня становилось чувство, что судьба моя изменится.

Перед кабинетом начальника передвижения войск я остановился, провел руками по поясу, расправляя складки на гимнастерке, и постучал в дверь.

— Товарищ полковник! Воентехник второго ранга Снежков прибыл по вашему приказанию.

Он посмотрел на меня мутными от бессонницы гла­зами и ткнул погасшей трубкой на стул:

— Садись.

Я сел. Он долго раскуривал трубку; выпустив густой клуб дыма, спросил:

— Чем занимаетесь?

Я вскочил.

— Сиди.

— Прохожу военно-производственную практику при комендатуре станции Алма-Ата.

— Производственную — да. Но не военную.

— Так точно.

— Военная практика — на фронте,— сказал он раз­драженно и показал трубкой себе за спину, где висела карта, разрезанная на две части флажками.

— Товарищ полковник, я не один раз просился на фронт,— сказал я обиженно.

— Не пустили?— полковник усмехнулся, и усмешка мне показалась недоброй; но он успокоил меня:—Знаю. Молчи. А сейчас пойдешь. В составе восстановительного поезда. Дело важное и срочное. Враг прет лавиной, рвет­ся через Дон.

Он повернулся вполоборота к карте и дымящейся трубкой ткнул, но не в извилистую полоску Дона, а в темный пунктир железной дороги.

— Понимаешь? Нет? Видишь, что это? Железная до­рога Тихорецкая—Сталинград. Она связывает страну с югом, с Кавказом. А там — нефть. А нефть — это самолеты и танки. Ясно?

— Так точно.

Он откинулся в деревянном кресле, затянулся, выпу­стил голубой клуб дыма.

— Сводку знаешь?

— Так точно.

— Ростов пал... У немца девять тысяч танков. А впе­реди — степи. Раздолье для танков, вот он и прет, за­хватывает населенные пункты один за другим. Прет к Волге, к Сталинграду... Отрезает Кавказ... Наша зада­ча — сделать так, чтобы ничего ему не доставалось. Поезд получает задание взрывать водокачки, поворот­ные круги, корчевать рельсы. Враг ничего не должен по­лучить,— повторил полковник.

Он сжал трубку в кулаке так, что побелели суставы пальцев. Внимательно посмотрел на меня. Потом подви­нул к себе телефонный аппарат.

— Привет!.. Да... Сколько, ты говоришь, не хватает у тебя воентехников? А? Ну, вот, сейчас будет не хва­тать четырех... Что?.. Да, зачислим в состав спецпоезда.

Он откинулся на спинку кресла, устало провел по глазам ладонью, сказал:

— Если вас такая практика не устраивает, можете дать телеграмму в адрес института. Это ваше право.

— Товарищ полковник,— сказал я, вставая.— Я го­ворил вам, что не раз просился на фронт.

— Ну, и порядок.

Он с любопытством посмотрел на меня.

•— Разрешите идти?

— Иди, воентехник.

Вечером я простился с товарищами, угостив их яб­лочным вином, выменянным на сухой паек, а утром уже разыскивал спецпоезд на деповских путях. Там я встре­тился с людьми, с которыми мне предстояло служить. Как я понял из разговора, большинство из них было вы­писано из госпиталя; один лишь мальчишка-десятикласс­ник был необстрелянным, вроде меня. Бродя от состава к составу, мы ожидали увидеть бронепоезд, с каким встречались в книжках и кинокартинах. Он оказался совсем другим.

— Мирный уж больно,— разочарованно сказал кто-то.

На двух передних платформах поезда лежали рельсы и шпалы, прикрытые зеленым брезентом. На других двух платформах, очевидно, стояли зенитные пулеметы, укры­тые точно так же. Штабной вагон и теплушка, в кото­рой, как мы узнали позже, лежал тол, действительно, придавали поезду совершенно мирный вид. Однако да­леко не мирно выглядел паровоз. Одетый в тяжелые железные листы, прошитые заклепками, он был грозно уродлив.

Из маленькой будочки, в которой помещался кон­трольный пост депо, вышел политрук. Фуражка его была сдвинута на затылок, из-под расстегнутой гимнастерки виднелась мутно-голубая тельняшка.

Закурив, он дал нам налюбоваться стоящим под па­рами паровозом.

Десятью минутами позже мы чувствовали себя в ста­ром пульмане, как в казарме. А еще через несколько часов наш поезд потащился на запад. Он тащился мед­ленно, но упорно, останавливаясь на станциях, пропуская обгонявшие нас составы. Навстречу сплошным потоком ехали эвакуированные, везли раненых, проходили вере­ницы платформ, груженых какими-то машинами.

Во Фрунзе в поезд сел командир. Его звали Спандарян. Крупный, нескладный, с горбатым большим носом, он мне чем-то напоминал наш паровоз. Наслышавшись о подвигах Спандаряна в гражданской войне, мы смо­трели на него с благоговейным трепетом. На боку у него висел тяжелый маузер в деревянной кобуре. Говорили, что этот маузер в двадцатом году вручил ему сам Буденный.

Вскоре мы были в районе Минеральных Вод. Когда подъезжали к городу, над ним полыхало пламя. Немец­кие самолеты пикировали на станцию и поливали ее из крупнокалиберных пулеметов. Город спешно эвакуиро­вался. Наш поезд не задержался тут и прошел дальше. Почти в течение суток мы рвали и корежили рельсы не­замысловатым, но верно действующим путеразрушителем. Всю ночь у меня болели ободранные ладони, ныли от усталости плечи, гудела голова. Самый юный сол­дат — десятиклассник Славик Горицветов—спал рядом со мной, скорчившись, подтянув острые коленки к под­бородку, и бессвязно и непонятно бормотал во сне. Его худенькая фигурка, по-детски остриженная голова, ямоч­ки на щеках,— все это вызывало во мне прилив неж­ности. Ему бы сейчас готовиться к экзаменам в институт, бродить с девушкой при луне, читать Пушкина,— а он вот лежит здесь — мальчик, преждевременно ставший мужчиной. Я склонился над ним, разглядывая его по- девичьи округлые щеки и тени под глазами от большу­щих черных ресниц, и накрыл своей шинелью. Он тя­жело, по-взрослому, вздохнул и, не открывая глаз, натя­нул шинель на голову.

Славик еще не научился копить обиду в сердце — она рвалась у него наружу. И когда солдаты молча, не­навидящим взглядом провожали летящие с убийствен­ной педантичностью в одно и то же время немецкие самолеты, он грозил небу кулаком, кричал срывающимся голосом:

— Душегубы! Убить вас всех!

Прикручивая к рельсу толовую шашку, говорил сквозь зубы:

— Ничего не оставим вам! Все — к черту! На воздух!

И отбежав в сторону, лежа рядом со мной, горящими глазами смотрел на бикфордов шнур. Когда в грохоте и пламени вставали на дыбы и корежились рельсы,— до боли сжимал мою руку.

Он был нетерпелив и горяч. И хотя то одна, то дру­гая группа подрывников уходила на задание, ему каза­лось, что мы могли бы сделать больше, чем делаем.

Однажды, когда мы должны были взорвать водокач­ку, он поссорился с младшим сержантом Королевым, годящимся ему в отцы. Кровь отлила от его девичьего лица, он закричал:

— Жалко?! Жалко?! Хочешь оставить врагу?!

— Да ты что на меня окрысился? Я говорю — жал­ко, потому что все наши руки строили,— рассердился на него Королев.

— А мне не жалко!— сказал Славик упрямо. — В нашем городе половина зданий построена моим отцом, потому что он главный архитектор, а если придется... ни одного не пожалею. Понял?!

— Иди ты от меня подальше.

— А если ты пожалеешь — тебя стукну.

— Дурак ты, вот ты кто.

Мне пришлось их разнять.

Вечером, лежа в темноте, я сказал Славику:

— Ты зря обидел Королева. Неужели ты мог поду­мать, что он меньше твоего ненавидит врагов?

Славик приподнялся на локте и произнес:

— Не мог. Но пусть не говорит. Об этом и думать нельзя, не то что говорить.

Он отвернулся к стене и сделал вид, что спит.

— Брось,— сказал я.— Все равно ведь не спишь.

Но он был упрям и даже изобразил храп.

Ночью я увидел, что он сидит у столика и пишет письмо; в тусклом свете черты его лица были расплыв­чаты, и мне оно показалось совсем детским.. Еще днем я обратил внимание, что он взял у повара обертки от гречневого концентрата, и не мог понять, зачем они ему. Сейчас, наблюдая за ним полузакрытыми глазами, я все понял — он писал не на тетрадочной бумаге, как обычно, а на этих обертках... Мальчишка ты, мальчишка! Такое письмо казалось тебе романтичным!.. Я представил, как его любимая девушка получит мятый, промаслен­ный треугольник, и снова волна нежности к Славику заполнила мое сердце... Трогательный ты мой мальчик!..